Я плачу.
— Что ты, маленький? — спрашивает папа.
— Они не такие, совсем не такие! — Я комкаю свой листок и бросаю на пол.
— Ничего, они будут еще, — утешает папа.
— Таких не будет! Таких никогда не будет…
Небо за окном уже совсем фиолетовое, облака сливаются с темнотой.
Я не смогла их нарисовать…
— Не плачь, малыш, — уговаривает папа.
— Ты не видишь? Я не смогла их нарисовать!..
— Но это очень трудно. Я бы тоже не смог.
Он не понимает!
Мама входит в комнату и зажигает свет.
— Что вы тут сидите в полной тьме?
Я вытираю лицо ладонями. Она не должна знать, что я плакала.
Марья Трофимовна входит в класс очень серьезная, оглядывает нас сквозь очки и говорит строго:
— Садитесь. Баранова, Куприянова, Омельченко, Цветкова, Янская! Сложите свои вещи.
Девочки, которых она назвала, смотрят на нее и ничего не складывают.
— Вы будете учиться в другом классе, — объясняет Марья Трофимовна.
— Почему — в другом? — спрашивает Наташа Омельченко. — Я не хочу…
— У нас переполнены классы, — говорит Марья Трофимовна. — Районо пошло нам навстречу и разрешило создать еще один класс, дополнительный, — второй «и». Из каждого класса туда перейдут по пять человек.
— Я не хочу!.. — плачет Наташа.
Баранова, Куприянова, Цветкова и Янская тоже начинают плакать.
— Почему — мы? Пускай кто-нибудь другой идет…
— Вы не хотите, и другие тоже не захотят. А кто-то должен пойти.
— Но почему — я? — рыдает Наташа. — Я хорошо учусь! Вон пускай Красненькова идет…
Валя Красненькова оборачивается и с открытым ртом смотрит на Наташу.
— Что же это будет за класс, — говорит Марья Трофимовна, — если все учителя отправят туда одних плохих учениц? Должны быть и хорошие.
— Я не пойду, не пойду! — твердит Наташа. — Почему обязательно я?..
— Перестань лить слезы и складывай вещи! — Марья Трофимовна сердится и поправляет очки.
— Я второй год тут учусь, — плачет Наташа, — а меня переводят… А другие только пришли и остаются!
Это она про меня… Я опускаю голову и ни на кого не смотрю.
— Омельченко, не устраивай базара! И не указывай мне, кого переводить, а кого оставлять! — Марья Трофимовна подходит к Наташе и принимается сама запихивать ее тетрадки и учебники в портфель.
Мы смотрим, как Марья Трофимовна уводит их: высокую Наташу, маленькую Галю Янскую, толстую Валю Баранову, сутулую худую Иру Куприянову и Веру Цветкову с мягкими пепельными кудряшками на лбу и на висках… Вот они выйдут сейчас, и все, больше мы их не увидим… Бабушка ушла к своему мужу-повару и с тех пор пропала… Мама даже никогда не вспоминает про нее.
— А мне плевать! — говорит вдруг Мила Рошкован. (Учительница «с той стороны» выглядывает из-за доски.) — Пускай бы меня перевела. А чего тут хорошего? Может, им там еще лучше будет.
Наверно, она так говорит, потому что плохо учится. Во всех тетрадках у нее каракули и кляксы.
— Хорошо, что нас не перевели, правда? — шепчет Инна.
Я ничего ей не отвечаю. Я думаю про бабушку. Теперь у меня совсем нет бабушки… У Инны тоже нет бабушки… Если бы я не дружила с Инной, то, наверное, постаралась бы подружиться с Милой. Она смелая…
Мы с папой идем в магазин. Холодно. На тротуаре, под стенами домов, сбивается змейками ледяная пыль. Небо низкое, серое, деревья голые, людей на улице совсем мало.
— Расскажи что-нибудь, — прошу я.
— Хорошо, — говорит папа и вздыхает. Он всегда так вздыхает, пока думает, что бы такое рассказать. — Однажды была очень холодная зима, — начинает он, — такая холодная, что по ночам деревья в лесу лопались от мороза.
— Как это? — спрашиваю я.
— Ну, как лопается бутылка с водой, если замерзнет, — объясняет папа. — Вода ведь, когда замерзает, ты знаешь, увеличивается в объеме.
Я не знаю, но пускай увеличивается.
— А в деревьях тоже есть вода, — говорит папа, — древесный сок. Правда, осенью ее становится гораздо меньше, чем было весной и летом. Дерево подготавливается к морозу и старается оставить в стволе поменьше воды. От этого листья осенью засыхают и падают. Но все равно некоторое количество влаги остается. В сильный мороз дерево промерзает насквозь, и лед раздирает древесину. Иногда в лесу стоит такой треск, будто из ружья палят. Будто всю ночь охотники бродят в чаще.
Да, — папа втягивает в себя воздух, — так вот, в эту зиму в одной деревне стали пропадать овцы, козы, вообще разный скот. Встанут люди утром, смотрят: то крыша на курятнике разворошена, то пол в сарае подрыт, то стена в хлеву прогрызена. А на снегу — волчьи следы. Крестьяне, конечно, стали выслеживать волка. Принялись караулить по ночам, только напрасно — все равно серый разбойник уносит овечек. Пока сторожат с одной стороны, он пролезает с другой. Бывает, два-три дня пройдут тихо, а на четвертый, видят, снова побывал волчина в деревне. То с одного конца зайдет, то с другого и из всякой усадьбы обязательно унесет самую лучшую овцу, самую крупную курицу.
А в этой деревне, — папа опять вздыхает, — жили два приятеля. Одного звали Кузьмой, а другого Степаном. Оба были бедняки, и почти никакой скотины у них не водилось. У Кузьмы была одна коза, а у Степана несколько кур в курятнике. А еще у Степана был пес Барбос, верный друг и славный сторож. Если кто-нибудь приближался к Степановой избушке, Барбос сразу подымал такой лай, что на всю округу было слышно…
Ах, хорошо бы мы шли подольше — чтобы папа успел рассказать все до конца.
— И вот однажды приходит Кузьма к Степану и показывает другу свежую волчью шкуру. Убил, говорит, я этого волка. Выследил, когда он под утро к соседу в хлев лез. Теперь станет у нас в деревне спокойно. И правда, целую неделю никто никакой скотины не трогал. Крестьяне хвалили Кузьму за то, что убил волка, избавил от напасти. Только вдруг все началось сначала. Заходит как-то утром Степан в курятник, видит — не хватает одной курицы. Как же так? — думает. Ведь Барбос за всю ночь ни разу не тявкнул. Не может быть, чтобы он не слышал, как вор лезет. Не иначе, думает Степан, курица сама через какую-нибудь щель наружу выбралась. Принялся он искать курицу, вдруг видит: волчьи следы на снегу. Эге, думает, значит, волк не один был, у него еще товарищ остался. Одного Кузьма подстрелил, теперь другой явился. Только почему же Барбос не лаял? «Что же ты, спрашивает, верный мой пес Барбос, хозяйского добра не сторожил, на грабителя не кидался? Почему вора не гнал, меня не звал?» Барбос ничего не отвечает, только хвостом виляет. Удивительное дело, думает Степан, что-то тут не чисто… И стал он выслеживать разбойника. Перебрался спать в курятник, целую ночь ждет, в окошечко поглядывает — не покажется ли волчья морда, не мелькнет ли серая тень…
Мы уже заходим в магазин. Я совсем не заметила, как мы пришли.
Нас двое, поэтому мы можем занять сразу две очереди. Папа стоит в кассу, а я — к продавцу. Хоть бы мы уже поскорее пошли обратно и папа поскорее рассказал, почему не лаял Барбос. Может, это был такой страшный волк, что Барбос его испугался? А может, это был волшебный волк и он велел Барбосу молчать.
В очереди, как всегда, разговаривают и ругаются, но я не слушаю. Я думаю про Кузьму и Степана, про волка и про курицу.
— Куда, куда лезешь? — кричат впереди. — Не пускайте, не пускайте ее! Вона, какая умная — мы целый час тут стоим, а она сию минуту явилась!
— Да пустите, пустите! — уговаривает какая-то женщина. — Что вы — она же сумасшедшая! Сейчас скандалить начнет.
— Ну да! — возмущается очередь. — Нынче все сумасшедшие! Пускай стоит!
— Если сумасшедшая, пускай к Кащенке едет!
— Хам! — слышу я вдруг бабушкин голос. — У меня два сына генерала! Я в карете ездила, а твое место, хам, на запятках стоять! — Бабушка рвется к прилавку и не замечает меня.
Мне кажется, она стала еще меньше с тех пор, как ушла от нас. Совсем скрючилась…
