— Да. Тоже мне дипломат нашелся…
— Дай ей тры пары чулок, и все!
— Каких чулок? У нее нога тридцать четвертый размер! А эти чулки годятся только на толстопятых бюргерш!
— Дай — и не твое дело!
Я проваливаюсь в сон, но и во сне мне плохо.
— С уверенностью это можно будет сказать только на тринадцатый день, — говорит врач.
Я опять задремываю.
— Внученька, съешь что-нибудь! — плачет бабушка.
Я не отвечаю. Я падаю куда-то глубоко-глубоко.
Бабушка сидит рядом и плачет.
— Не плачь, — говорю я.
Говорить очень трудно.
— Как не плакать, Светинька! Ты же моя кровь! Поешь бульончика! Ты ничего не ешь…
Я засыпаю.
— Я говорыла, Нина! Надо крестить ребенка! А ты не хотела… Ты смеялась! — Бабушка плачет навзрыд.
— Не мели ерунды!
— Какая ерунда? Ребенок вот-вот умрот, а ей — ерунда!
— При чем тут крещение…
— Теперь она умрот некрещеная! Нина, давай, я приведу попа! Он окрестит.
— Не вздумай! Только этого не хватало! Как будто мне будет легче, если она умрет крещеная.
— Тогда совсем другое дело!
Иногда я открываю глаза и вижу за окном солнце, иногда в комнате горит свет. Но бабушка все время сидит рядом.
— Внученька, поешь бульончика! — Одной рукой она приподымает мою голову, а другой вливает мне в рот ложку бульона.
Я чувствую, что бульон противный, что меня сейчас стошнит… Зачем она трогает меня? Я не хочу никакой еды, ничего не хочу… Хочу просто лежать. Мне хорошо лежать.
— Не спи, внученька! — трясет меня бабушка. — Я боюсь, когда ты спишь. Все спишь и спишь! Надо встать.
Я не отвечаю.
— Уснет — и все! — Слезы катятся у нее по щекам.
Она стаскивает меня с постели, пытается поставить на ноги. Ноги меня не держат.
— Ничего, — говорит бабушка. — Ничего, я тебя подержу. Ты только не спи! Пойдем. — Она тащит меня от кровати к своему сундуку. — Я тебе перестелю. Ты не спи! — Она перестилает мою постель и волочет меня обратно на топчан. — Вот! Теперь будет лучше.
Мне и так было хорошо. Только бы она не трогала меня…
Я открываю глаза. Бабушки нет в комнате. За столом сидит какой-то незнакомый дяденька. Он сидит неподвижно, широко расставив длинные ноги и положив на стол огромные ручищи.
— Здравствуй, Светка! — говорит он басом нараспев. — Ты что это — болеешь? Ну — история… А я знаешь — кто? Я — Петр Храпаль. Твоего батьки друг. Мы с ним от самого Сталинграда вместе топаем. Поняла? Теперь в Лейпциге живем. Город такой у немцев, Лейпциг — слыхала? Гете там жил и стихи писал. Да, а теперь мы с твоим батькой газету делаем. Раньше в Дрездене располагались, а теперь в Лейпциге. А батька твой не сказал, что ты болеешь… Он вот гостинец тебе прислал — держи. Шоколад. Я скоро уже обратно поеду — к немчуре этой. Видишь, мало что мы их победили, так теперь еще сторожить их надо, нельзя домой воротиться. А у меня тут тоже две такие сороки, как ты, растут. Ну, чего молчишь? Ладно, вообще-то и помолчать можно… Иной раз и не мешает даже помолчать.
Помолчав, он свешивает голову на грудь и засыпает. Во сне он храпит. Недаром он Храпаль.
Я тоже засыпаю. Просыпаюсь я от маминого голоса.
— Петр Васильевич, ах, — говорит мама, — что же вы не предупредили, что придете!
— Да как предупреждать? — отвечает Храпаль и шумно вздыхает. — Это нечаянно вышло. А вдруг бы я не приехал? А вы бы ждали.
— Хоть бы по телефону позвонили.
— Да не доверяю я им, телефонам этим. Возьмут да и переврут.
— Что значит — переврут? Как это телефон может переврать?
— Да набрешет. Обыкновенное дело. Я, может, скажу: завтра, а вам послышится: третьего дня.
— Вы шутите, — говорит мама. — Но при нашей жизни, ей-богу, не до шуток. Расскажите лучше, как там Павел.
— Павел?.. А нормально. Газету делаем. «За Родину», называется, «за Сталина». Вы, верно, видели.
— Откуда же я могла видеть?
— Не видели? Ну и шут с ней, чего там особо смотреть… А нас с вашим супругом знаете, как зовут? Петропавловская крепость. Потому как я Петр, а он — Павел. Апостолы, значит. В один день именины празднуем. Но поскольку я вот в отпуск уехал, так Павел теперь один в дозоре, один пока управляется. И с Родиной, и со Сталиным.
— Ах, Петр Васильевич, перестаньте! — сердится мама. — Что за выражения, ей-богу! Расскажите лучше, как вы там живете. Мне это интересно. Кстати, может, хотите чаю? Объясните мне, пожалуйста, вот что: зачем он прислал двести пар чулок, и все сорокового размера?
— Насчет чаю, что ж, можно и чаю. — Храпаль слегка всхрапывает и зевает. — А насчет чулок, так тут, Нина Владимировна, в вашем вопросе содержатся два аспекта: первый — количество, второй — размер. Про размер я вам так скажу: не то бери, что хочется, а что судьба дарит. А про количество… Видите — количество в данном конкретном случае сопряжено с дальностью расстояния. Мы ведь за этими чулками в американскую зону ездим. Вернее, ездили. Первый раз выехали, а я, признаться, выпивши был. То есть не то чтобы выпивши, а не протрезвел еще со вчерашнего. Павел меня поднял чуть свет, башка не проветрилась как следует. Спасибо, Нина Владимировна, хороший чаек… Ну вот, отъехали, значит, мы километров сто пятьдесят, и тут мне с похмелья-то дурь в голову и вступила. «Не желаю, — говорю, — никаких чулок, никакой американской зоны! Кто мы, — говорю, — такие, чтобы за бабскими чулками в американскую зону гонять? Скажи, — говорю, — Павел, прямо: кто мы — спекулянты, мешочники окаянные или советские офицеры?» Ему бы промолчать лучше, а он, ну не подумавши, видно, возьми да брякни: «Советские офицеры!» А на меня это сильно подействовало. «Если так, — говорю, — поворачивай сию минуту обратно!» И что вы думаете? Взял и повернул! Назло мне сделал. Вместо того чтобы ехать себе дальше… В крайнем случае мог мне по морде дать — чтобы очухался, — нет, взял и повернул. Так что пришлось потом сызнова ехать. И уж меньше двухсот пар смысла не было брать…
— Вы меня извините, Петр Васильевич, — говорит мама, — но мне эти рассказы абсолютно не нравятся. Я не понимаю, почему обязательно нужно напиваться до такого состояния. Я думала, что в армии, по крайней мере, существует порядок.
— Порядок существует, — соглашается Храпаль. — А как же? Но видите, Нина Владимировна… В советской зоне чулок не достать. Так что волей-неволей выходит такая вот путаница. Хотя теперь и с американцами сложно стало. А насчет выпивки я вам честно скажу. Я лично, пока не выпью, ни единой строки не выдумаю. А газета, понимаете, она должна выходить. Тут уж хочешь не хочешь приходится пить.
— Что за глупости! Что значит — приходится? Можно подумать, что все газетные работники — пьяницы. Ничего подобного, есть вполне приличные люди.
— Есть, — соглашается Храпаль, — но в общем-то мало. Да вы, Нина Владимировна, не расстраивайтесь. Не стоит, ей-богу! Это я так — сдуру болтаю…
— Хорошенькое дело — не расстраивайтесь! Вы меня просто убили этими вашими рассуждениями. Никогда не поверю, чтобы на пьяную голову легче работалось. Это, вы меня извините, распущенность и больше ничего!
— Распущенность?.. — огорчается Храпаль. — Может, и так… Может, это вы правильно заметили. Иной раз, бывает, такое натворишь… Черт знает что натворишь! Самому после не верится. Но с тем случаем все обошлось…
— Каким случаем? Что обошлось?
— Да когда мы с Павлом на кладбище стрелялись…
— Что?! — Мама приподымается, потом опять садится и откидывается на стуле. — Вы хотите сказать… Как это — стрелялись?
— А на спор. Кто метче выстрелит.
— Не понимаю.
— Ну… Шли через кладбище и поспорили. У них, у немцев, памятники все такие основательные, тяжелые. Спрячешься, и не видать. Договорились, что каждый по три выстрела сделает. А тут патруль как раз проходил — услышали. Так что, выходит, забрали нас…
— Вы хотите сказать, что стреляли друг в друга?
— Исключительно друг в друга, — отвечает Храпаль. — Но не попали. Очень пьяные были.
