— Петр Васильевич, знаете, — говорит мама, — если вы меня разыгрываете, то, должна вам сказать, это совершенно не смешно. Вы взрослый интеллигентный человек. Доцент университета. А это какие-то гусарские выходки. Стыдно слушать!
— Да, — соглашается Храпаль. — Вы правы, конечно. Оглупели мы там, в Германии этой. Это верно… Там все как-то иначе смотрится. Вот и вышла дурацкая история… Три месяца после мурыжили. Хорошо, генерал-лейтенант заступился. А то могло бы черт знает чем кончиться.
— Я вообще не понимаю, для чего вы мне это рассказываете, — говорит мама.
— Так вы ж, Нина Владимировна, сами спросили.
— По-моему, вы там просто посходили с ума. Я теперь ни одного дня не буду спокойна. Я себе такого даже вообразить не могла. Нет, мне от всех этих признаний плохо сделалось. — Мама берет в руки газету и принимается обмахиваться ею. — Одно дело, если убьют на фронте. Это еще как-то можно понять. Но стреляться на кладбище!.. После окончания войны! Это в голове не укладывается. Это… Я не знаю… Нет слов… Безумие! Безобразие! Я бы на месте вашего генерала не то что заступаться, я бы вас обоих в тюрьму засадила! Да. Чтобы в другой раз неповадно было.
— Да что вы, Нина Владимировна! Вы уж прямо из мухи слона делаете.
— Ничего себе муха! Не муха, а непростительное идиотское легкомыслие! И от вас я, Петр Васильевич, этого никак не ожидала. Уважаемый человек, ученый, отец семейства! Превращаете себя в посмешище!..
— Да, Нина Владимировна, отвыкли мы от нормальной жизни, — говорит Храпаль. — Кстати, чуть не забыл: Павел велел просить, чтобы вы для него кофе в зернах купили.
— Зачем ему кофе? Опохмеляться, что ли?
— Не… Опохмеляться там есть чем! — Храпаль смеется и машет своей огромной ручищей. — Кофе — это там валюта. Немцы за кофе папу с мамой продадут. Деньги наши там ни черта не стоят, а за кофе любые вещи можно достать.
— Хорошо, — говорит мама, — я куплю в Елисеевском. Скажите ему, чтобы присмотрел мне шубу. Некоторые присылают совсем неплохие шубы. Хотя нет, лучше я сама напишу, а то вы, я чувствую, все перепутаете. И не говорите, пожалуйста, что у Светланы тиф. Я ему не сообщала.
— А у нее тиф? — удивляется Храпаль. — Надо же…
— Да, — говорит мама. — Но теперь уже намного лучше.
Мне уже намного лучше, но я так ослабела, что не могу ходить и даже руками не могу шевелить. Я лежу и слушаю радио. Бабушка отправилась в магазин, а мама возится на кухне. Радио рассказывает про Данко:
«Тогда он повел…
Повел их Данко. Дружно все пошли за ним — верили в него. Трудный путь это был!.. Долго шли они… Все гуще становился лес, все меньше было сил! И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен…
Это был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духом… Они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их…
— Ты, — сказали они, — ничтожный и вредный человек для нас! Ты повел нас и утомил, и за это ты погибнешь!
— Что сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!
Данко посмотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они — как звери. А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь…
— Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко.
И вдруг он разорвал руками себе грудь, и вырвал из нее свое сердце, и высоко поднял его над головой.
Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца…
— Идем! — крикнул Данко.
И вот лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем.
Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, — кинул он радостный взор на свободную землю…»
Мама входит в комнату.
«… и засмеялся гордо. А потом упал и — умер.
Люди же не заметили смерти его и не видели, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце».
— Что с тобой? — говорит мама. — Чего ты ревешь?
«Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой…»
— Что с тобой, я спрашиваю! Объясни, что случилось?
— Тише! — шепчу я.
Зачем она мешает мне слушать?
— Вот оно что! Слушает дурацкие выдумки и ревет! — Она выключает радио. — А я никак не могу понять, чего она льет слезы. Нашла из-за чего печалиться.
— Включи! — прошу я. — Мама, включи!
— Действительно! Только этого не хватало… Успокойся. Успокойся, я тебе говорю, прекрати сейчас же! Будешь из-за всякой ерунды расстраиваться — никогда не поправишься. На, выпей воды.
Я не хочу воды, я хочу слушать про Данко!
— Я хочу слушать что дальше!
— Дальше такая же чепуха, как и вначале. Фантазии экзальтированного идиота. И безграмотного к тому же. Вместо того чтобы чушь выдумывать, лучше бы делом занялся.
На гордое сердце ногой!.. Почему, почему они такие злые?!
— Ниноленьки, Тамара едет! — сообщает бабушка.
— Какая Тамара? Не болтай ерунду!
— Какая ерунда? Вот, Надя пишет! Выехала двадцатого.
— Покажи! Действительно… Что же они раньше не написали? Да еще с Риткой… К чему это — не понимаю! Таскать за собой пятилетнего ребенка. Могла бы оставить с тетей Надей. Какой это отдых — с ребенком на руках! Так что же получается? Через день-два они будут в Москве. Не знаю, пусть останавливаются у Тали. У нас нельзя — у нас тиф.
— А у Тали чахотка!
— Да, — соглашается мама, — куда ни кинь — везде клин. И так плохо, и так нехорошо.
— У нас комната больше! — решает бабушка.
— Что ты говоришь? А то я без тебя не знала!
Тетя Тамара не боится тифа.
— Тетечка Лизочка! — Они целуются с бабушкой. — Боже мой, боже мой!.. Тетечка Лизочка, мамочка, родненькая! Как исхудала, какая маленькая сделалась!.. Ниночка, мамочка, а ты совсем не изменилась! Такая же красавица! И такой же дивный цвет волос!
— Какой цвет, каких волос, бог с тобой! — отвечает мама. — Седины уже, Тамарочка, больше, чем волос.
— Где? Что ты! Совершенно не заметно. А Светлана? Подумать только — какая прелестная девочка! Боже, какая дивная кожа!
— Кожа? Что ты выдумываешь!
— Дивная, дивная кожа! — не сдается тетя Тамара. — Неужели ты не обратила внимания? Нежная, матовая, бархатная — очарование. У моей Ритки совсем не то.
Я смотрю на Риту. Она молча и серьезно усаживается на табуретку напротив меня, складывает руки на коленях. Потом она складывает руки на груди. Потом подымает их и кладет на голову. Потом вытягивает к потолку ладонями вверх.
— У меня никогда не было хорошей кожи, — сообщает тетя Тамара, опускаясь на стул. — А какая у вас светлая комната! Ниночка, сколько солнца! Ах, как мне надоела моя изба… Ниночка, можно я тебе что-то расскажу? Ты не рассердишься?
— Почему я должна сердиться? Только подожди минутку, я поставлю суп. — Мама выходит.
— Что Надя? — спрашивает бабушка. — Все храпит?
— Почему, тетечка?.. Почему — храпит?
— Она всегда храпела, как мужик. Я с ней в одной комнате не могла спать.
— Тетечка, что вы выдумываете! Ах, как вы изменились… Я вас помню в той шляпе с цветами… Как вы были хороши!
— Старость — не радость, — бормочет бабушка. — Будь она проклята! Шляпу Маруська украла, а годы украли все.
— Да, так что ты хотела сказать? — спрашивает мама, возвращаясь.
— Ты знаешь, я сегодня всю ночь плакала. Ах… Ниночка, почему все так ужасно? Я в сорок третьем году чуть не вышла замуж. Очень приличный человек. Но мама не дала.
— Почему?
— Мы уже договорились идти регистрироваться. Я ей ничего не говорила — я же ее знаю. Но в последний день все-таки не выдержала, решила сказать. Она, конечно, сразу вскинулась. «Как ты, — говорит, — можешь думать о каком-то замужестве, а вдруг Гриша жив?» Но ведь он погиб! У меня извещение. Ниночка, ты не представляешь, что там творилось. Немцы с танками, с пушками, а у наших одни винтовки. Все там погибли, на этой границе, все — никто живым не ушел. Но она говорит: «А вдруг он в плену? А вдруг вернется? Придет, а ты тут с другим». Ах, Ниночка… Ну что я должна была делать? Я не пошла. Я имею в виду, регистрироваться… Соврала, что Ритка больна. Месяца два водила его за нос. Но потом он сказал: смотри — или так, или так.
