— Последняя дверь, — говорит она.
Слышно, как тяжелые шаги направляются к комнате Луцких.
— Шафаренко, — бормочет бабушка. — Ха, не помнит Шафаренко! Возле станции жила. Там еще братья Федоткины трактир держали.
— Отстань, ради бога, замолчи, не мели белиберду! — сердится мама.
Голос в коридоре говорит:
— Все в порядке. Не тревожьтесь, гражданка. Велели проверить, мы проверяем.
— Проверяем! — возмущается Елизавета Николаевна. — Подымаете людей по ночам. Сплетни слушаете. Лучше бы делом занимались, грабителей ловили. Мне утром на работу вставать.
— У нас тоже работа, — отвечает мужской голос.
— Работа — детей пугать!
— Ладно, гражданка, ты давай потише, — говорит еще один голос.
— Иди, Лиза, иди уж, — зовет Прасковья Федоровна.
Слышно, как хлопает входная дверь, все стихает.
— Елизавета Николаевна, милая, что это было? Что за проверки? — спрашивает мама утром.
— Да эта змея подколодная, Наина, ворона проклятая, хахалей своих прислала. Будто бы у меня люди без прописки живут. А маме, между прочим, — прибавляет она полушепотом, — на той неделе как раз временную прописку дали — на полгода. Я им так и сказала: вы бы сперва в домовую книгу глядели, а после ходили, людей из постелей подымали.
— Ладно, — говорит Прасковья Федоровна, — не шуми. Обошлось, и слава богу.
— Счастье, — шепчет Елизавета Николаевна, — что Ляли дома не было. Ничего, я тоже сообщу, чем она тут занимается и кого по ночам привечает. Настя подпишет.
— Ах!.. — говорит мама. — Не связывайтесь. Елизавета Николаевна, милая, не связывайтесь! Это такая публика… Поверьте моему опыту, худой мир лучше доброй ссоры.
— Нет, Нина Владимировна! Я молчала, все терпела. Но если она так, я тоже так. Найду на нее управу!
— Что там говорить, — вздыхает мама, — конечно, не самое приятное соседство. Но что делать? Обух плетью не перешибешь…
— Вы, Нина Владимировна, боитесь ее, стерву. Потаскуху эту боитесь! Вот и получается — честные люди боятся, а сволочи пользуются!
— Дело не только в этом, — говорит мама. — Просто я не хочу связываться. Не желаю участвовать ни в каких дрязгах. И главное, Елизавета Николаевна, дорогая! Вы вспомните — как бы там ни было, но ведь это она спасла мне жизнь. Вы все растерялись — не в обиду вам будь сказано, — топтались, не знали, что делать. А она мигом нашлась: и грелки к ногам, и в больницу стащила. Как это можно забыть? Да если бы не она, я бы сейчас на Ваганьковском лежала.
— Ха! — говорит бабушка. — Надо ей мышь в кастрюлю сунуть! Сунуть — и шито-крыто!
Наступает мой день рождения. Мне исполняется семь лет. Всем когда-нибудь исполняется семь лет. Даже мама не может помешать этому. Осенью я пойду в школу. В сад она могла меня не пустить, а в школу ходят все.
Мама говорит, что этот мой день рождения мы будем праздновать. Позовем всех детей из нашего подъезда и будем праздновать. Дядя Миша сфотографирует нас — на память. Когда мы станем большие, мы будем смотреть на эту фотографию и вспоминать, как мы были маленькие.
— Все, — говорит мама, — кончилось твое детство. Пролетело… Теперь замелькают годы. Не успеешь оглянуться, и жизнь прошла… Да, ничего не поделаешь… — Она тяжко вздыхает и качает головой.
Инна приходит в гости в белой марлевой пачке. Она дарит мне печенье «Москва» и показывает, как она научилась танцевать. Она ходит в хореографический кружок в Дом пионеров. Марина дарит ручку-вставочку.
Мама угощает нас чаем с сахаром и тем печеньем, которое принесла Инна. Мне это не очень нравится — печенье подарили мне, а не всем.
Приходит бабушка и приносит санки.
— Что это? Что ты выдумала? — говорит мама.
— Ты сказала! — отвечает бабушка.
— Что я сказала?
— Сказала: купи подарок.
— Я сказала: в пределах тридцати рублей!
— Так это, Ниноленьки, тридцать пять.
— Не говори ерунды! Что я, не знаю? Санки стоят пятьдесят!
— Так то — новые. А это — подержанные.
— Подержанные? Не знаю… Выглядят как новые. И потом, к чему сейчас санки? Лето на носу.
— Ниноленьки, ты сказала! — не сдается бабушка.
— Не делай из меня идиотку!
— Ребенок должен бегать!
— Бегать прекрасно можно и без санок. Ладно, поставь… — Мама поджимает губы. — Простейшей вещи нельзя поручить.
— Бабушка, — спрашиваю я, когда гости расходятся, — зачем ты купила санки?
— Как зачем, внученька? Тебе!
— Мне?!
— Конечно! Как это — ребенок без санок? Когда я была маленькая, у меня были чугунные. Вот такие огромные. Бывало, пока втащишь на гору — ого!
Неужели это будут мои санки? Такие замечательные, такие красивые санки… Я ставлю их на пол и ложусь на них животом. Мои санки! Совсем новенькие! На следующую зиму я тоже буду кататься с горки — как все!
— Давай привяжем веровку, — говорит бабушка. — Веровка должна быть длинная — чтобы по ногам не било. Что она понимает… Чтобы у ребенка не было санок! Глупости… Деньги нужны, чтобы тратить. Я в Париже растратила две тысячи золотом. Твой дед чуть с ума не сошел!
— Попробуй только сунься к моей вешалке! — рычит в коридоре Елизавета Николаевна. — Попробуй сунься! Я тебе все патлы пообрываю, ворона драная! Можешь потом бегать жаловаться.
Лето. Луцкие уехали в деревню, а Ананьевы — на юг, в Одессу. Дядя Миша будет фотографировать там отдыхающих, а Герман и Марта — купаться в море. Я видела море на картинках: оно синее, и по нему всегда плывет кораблик под парусом.
В квартире пусто. Наина Ивановна днем спит или куда-нибудь уходит. Во дворе тоже пусто — почти все ребята уехали с садом на дачу или в пионерские лагеря.
— Ах, боже мой, что они делают?! — говорит мама, выглядывая в окошко. — Пилят липу! Что они, с ума сошли? Чем им помешала липа! Нет, я пойду скажу…
— Машинам подъезжать мешает, — объясняет тетя Дуся, лифтерша.
— Каким машинам? Сколько здесь машин! Что за глупости!
— Правдистским, каким же, — говорит тетя Дуся. — Если начальству мешает, значит, пилят.
— Какое варварство! Какая дикость! — возмущается мама. — Дерево пятьдесят лет росло, так нет, какому-то идиоту потребовалось спилить!
— Мы что? — вздыхает тетя Дуся. — Нас не спрашивают. Как начальство распорядилось, так и делают.
Мне тоже очень жалко липу. Она была такая зеленая и душистая.
У меня болит голова.
— Боже мой, опять! — стонет мама. — Ну что за наказание! В такую погоду простудиться! Нет, это надо уметь. Ложись и лежи и не смей высовываться из-под одеяла!
Я лежу, но лучше мне не становится. Ртутный столбик в термометре ползет все выше.
— Внученька, поешь чего-нибудь, — просит бабушка. — Хочешь, я тебе лапшу сварю?
Нет, я не хочу лапшу. Хочу колбасу, только не простую, а соленую и твердую.
— Колбасу? — говорит мама. — Так это тиф! Ты помнишь? — когда Таля болел, он тоже все просил копченую колбасу!
— Как я могу, Ниноленьки, помнить? Я в это время была в Минске!
— Ладно, не дури голову…
— Если тиф, нужно отрезать волосы, — говорит бабушка. — А то вылезут, и все!
Мама остригает мои волосы Любиными ножницами, кладет в коробочку и пересыпает нафталином.
— Пока трудно что-нибудь сказать, — говорит врач. — Но если это тиф, придется ее госпитализировать. Я зайду завтра.
— Нина, ты не дашь госпитализировать! — плачет бабушка.
— Не болтай ерунду…
— Нельзя ребенка в тифозный барак! Скажи, что ты не дашь! Скажи — мы не согласны! Мы сами будем ухаживать!
— Как мы будем ухаживать? Как? Ты знаешь, какая это возня — все кипятить и дезинфицировать? Кто этим будет заниматься? Я сама еле на ногах держусь.
— Я все сделаю!
— Ты? Представляю! Чтобы у меня вместо одного больного было два. К тому же и соседи не согласятся.
— Какие соседи? Никого нет! Одна Наина.
— Вот она и не согласится.
— Согласится! Я поговору — согласится.
