Мы перелазим через забор — толстую кирпичную стену, вся Боткинская огорожена такой стеной, — спрыгиваем на землю и по широкой аллее идем к главному корпусу. Вера живет в главном корпусе. На первом этаже — приемный покой, на втором всякие кабинеты, а на третьем и четвертом — живут.
— Вообще-то я тут уже сама могу, — говорит Вера. — А то, хочешь, ко мне пойдем?
Я очень хочу. Но немножко боюсь…
— А кто у тебя дома?
— Да никого! Отец на сутки ушел, а мать до семи сегодня работает.
Очень хочется пойти к ней, но мама будет ругаться… Есть же у людей счастье, что у них матери работают! Ладно, скажу, что к сбору готовились.
Мы подымаемся на четвертый этаж — по всей лестнице пахнет больницей — и по длинному-длинному коридору идем в конец здания. Верина комната самая последняя. Возле всех дверей стоят одинаковые сундуки с покатыми крышками и большими висячими замками. На таком сундуке не поспишь…
— Так это не сундук, это ларь, — объясняет Вера. — У нас дядя Сережа Прохоров их делает.
— В ваш дом во время войны бомба попала, — говорю я.
— Откуда ты знаешь? — удивляется Вера.
— Помню.
— Ты только никому не говори, — шепчет она, отпирая ключом дверь.
— Что не говорить?
— Что я тебе скажу. Видишь — ковер?
Громадный ковер свешивается от самого потолка, покрывает тахту и тянется дальше по полу.
— Это вообще-то не ковер, это дорожка такая, — полуговорит-полушепчет Вера, — видишь, полосы? У главврача в кабинете до войны лежала. А как бомба попала, мать моя не растерялась, сразу побежала и к нам перетащила. Там пожар был, так после решили, что сгорел. И точно, если б она не вытащила, все бы сгорело. Там и мебель знаешь какая хорошая была? Только у нее сил уже не хватило, у матери-то. Хотела, говорит, стульев несколько прихватить, да боялась, потолок рухнет. Тут этой лестницы не было, мы целый год — больше — по времянке лазали. Это уж в сорок пятом ее отстроили, лестницу эту, а то не каждый сюда подняться-то мог. Тут в коридоре дырка в полу была — досками забили.
Да, я помню — была ночь, мы вышли из бомбоубежища, и в небе полыхало багровое пламя. А Веркина мать, оказывается, в это самое время тащила ковер… Он, наверно, жутко тяжелый. Все пылало и рушилось, а она тащила этот тяжеленный ковер…
— Ты чего? — спрашивает Вера.
— Ничего…
— А знаешь, наши девчата какие открытки пишут? Как будто стихотворение: «Я гулять не пойду на Тверскую, не люблю я погоду плохую». А в последнем слове перенос делают — будто не уместилось. Честное пионерское! И ребятам посылают.
— Зачем?
— Ты что, не поняла? «Не люблю я погоду пло…» А дальше на другую строчку переносят! В общем, дураки, конечно. Суп будешь? Давай поедим.
Вера разогревает на плитке суп — часть комнаты возле двери отгорожена под кухоньку — замечательный запах идет от кастрюли. Она наливает себе и мне — не в миски, как у нас, а в настоящие тарелки с цветами. Наливает мне полную большую тарелку…
— Вкусный!
— Ага, мать у меня здорово готовит, — соглашается Вера.
— А она тебя ругать не будет?
— За что?
— Что ты меня супом кормишь.
— Чего это? Что она, жидовка, что ли? Погоди, сардельки еще поедим. А после уроки вместе сделаем, ладно?
— Ладно.
— А чего это, ты мне скажи, ты так учиться любишь? — удивляется Вера.
— Не знаю… Мне в школе нравится.
— Вот уж чего хорошего! Да меня бы отец с матерью не заставляли, я бы нипочем не стала. Погоди, посуду только вымою. Ты пиши пока, я после у тебя перекатаю. Нет, я какую хочешь работу стану делать, только не учиться. Ой, если б в школу не ходить, я бы знаешь как жила!
— Как?
— Замечательно бы жила! Мне дома лучше нравится. Я ее ненавижу, школу. И училку эту поганую. Ты только, смотри, не проболтайся, а то отец, если услышит, шкуру с меня спустит. Он так: когда добрый, так хороший, а как взбесится, не дай бог! Вообще, я предпочитаю, когда его нету. А мать у меня женщина что надо, мы с ней с полслова друг друга понимаем. Решила уже? Мать моя всего три класса кончила, и ничего, не хуже людей зарабатывает. А я, выходит, век учусь да учусь. Годы молодые на что убиваю! А этот Колька, он знаешь какой здоровый? Ему тринадцать лет. Ты только никому не говори: я один раз целовалась с мальчиком. Только он из Ленинграда, нахимовец. На парад приезжали. Может, на этот год еще приедут… На Первое мая… Я тебя тоже, если захочешь, с каким-нибудь познакомлю.
Я вдруг вижу, что за окном совсем стемнело.
— Мне надо идти.
— Пойдем, провожу, — говорит Вера.
Мы идем прежней дорогой — во-первых, так ближе, а во-вторых, чтобы не встретить Колькиных приятелей. Залазим на стену, Вера спрыгивает на ту сторону, я смотрю вниз и боюсь спрыгнуть.
— Ну, чего ты? Прыгай!
Нет, я не могу — очень высоко. Изнутри стена казалась совсем невысокой, изнутри она правда невысокая, а сверху…
— Прыгай! Ну прыгай, давай!
— Не могу…
— Да чего ты боишься? Прыгай, и все!
Нет, мне ни за что не спрыгнуть… Я даже смотреть туда не могу… Мне страшно, страшно, я не могу!.. Ноги немеют, совсем отнимаются… Совсем как чужие, я не могу шевельнуться.
— Вот уж не знала, что ты трусиха такая! — Вера залазит обратно на стену, уговаривает меня, показывает, как прыгать.
Как она не понимает? Это уже не поможет, я не могу. Совсем не могу. Мне стыдно, ужасно стыдно перед ней, но я не могу…
— Пойдем в ту сторону, — решает она, — там ниже.
Я делаю через силу несколько шагов — ноги прилипают к стене. Нужно сесть, я должна сесть — так будет лучше. Я сажусь. Все равно страшно. Ужасно страшно…
— Святые угодники, хоть бы прошел кто!.. — убивается Вера. — Мать, уж наверно, с работы вернулась… Ты знаешь что? Ты обратно прыгай, а после через ворота пройдешь.
Я и обратно не могу.
— Ты же прыгала! Сегодня, недавно только со мной прыгала!
— А теперь не могу…
— Ты задом повернись, — учит Вера, — повиснешь на руках, а после спрыгнешь.
Я пытаюсь повернуться, но голова сразу кружится, все темнеет в глазах. Я кое-как опускаюсь на корточки и изо всей силы вцепляюсь руками в кирпичи.
— Ну и ну! Ну и дела…
Я стою на стене на четвереньках, Вера смотрит на меня снизу.
— Пойду в «Герцена» схожу, — решает она, — позову кого.
Она уходит в институт Герцена, я остаюсь одна. Ее долго-долго нету. Вдруг она вообще не вернется? Может, я застыну и упаду… Хоть бы уже скорей…
Вера возвращается с каким-то дяденькой.
— Прыгай! — уговаривает он. — Прыгай, я тебя поймаю!
— Не могу… Правда, не могу…
— Чего ж ты полезла, если такая трусиха?
— Я не знала…
Он карабкается на стену, берет меня под мышки и спускает вниз, как мерзлое полено.
— Прыгай, ноги в коленках подогни, а то расшибешься!
Я не знаю, прыгаю я или падаю, но я уже на земле.
— Спасибо вам! — кричит Вера. — Я побежала, а то мать заругается!
Я подымаюсь, беру портфель и тащусь домой.
— Где ты была до такого времени? — набрасывается на меня мама. — Я спрашиваю, где ты была? Девятый час на дворе! Нет, это подумать только — уроки кончились в три! Пять часов шляется неизвестно где! Что ты молчишь? Отвечай, где ты была?
Я сажусь на стул — нет, сначала отпускаю портфель, он шлепается на пол, — а потом опускаюсь на стул.
— В чем дело? Что случилось? Почему ты молчишь?
— Оставь ее, Нинусенька, — говорит папа.
— Что значит — оставь? Хорошенькое дело — оставь! Как вам это нравится? Сидит, как истукан! Объясни, по крайней мере, что случилось!
Пускай кричит… Пусть говорит, что хочет… Мне все равно… Все равно… Все — равно… Ничего не хочу. Ничего… Раньше хотела — утром еще столько всего хотела… А теперь ничего не хочу. И дружить с Верой не хочу… Ничего не хочу… Ничего… Если сейчас в наш дом попадет бомба, мне будет все равно. Все равно…
Я иду домой. Палисадники засыпаны снегом. Глубже всего снег у забора. Никто не ходит тут. Цепочка моих следов остается на чистом ровном снегу. Я вешаю портфель на забор и аккуратненько протаптываю большую — во всю ширину палисадника — пятиконечную звезду. Красивая звезда…
