— Никого ты, Николай, не предавал, — говорит Николай Петрович. — И брось ты это, пожалуйста.

— И сына забыл… Поскольку… жизнь свою подлую берегу! Подлую, никому не нужную жизнь свою… охраняю!..

— Перестань, Коля, — говорит Николай Петрович строго. — Прекрати болтовню пустую. Сам знаешь — пустая болтовня.

— Прямо черт знает что! — сокрушается дядя Женя. — Вся кожа растрескалась на фиг. Может, глицерином их мазать, руки-то? А то пойду маникюр сделаю. А? Людка вон себе делает! Мужу бы лучше чего сделала.

— Кто сказал — жизнь? — хихикает лысый дяденька. — Где она, жизнь? На Марсе? Картошечка, это правда — с лучком! С лучком да с постным маслицем — объедение!

— Сын, он ребенок… — повторяет Стоянов.

— Да, Котенька, Котик, прелестный был мальчик, — подтверждает мама.

— А что ж делать-то? Что делать? Коля, что делать! — причитает серый дяденька. — Это ж так, это ж точно: кому суждено быть повешену…

— Пошли, Коля, вставай, — решает Николай Петрович. — Тебе отдыхать пора. Отдыхать тебе, тезка, надо.

— А я ничего не сказал… — обижается Стоянов. — Ничего такого! И не скажу… Если кому что показалось — извиняюсь…

Я вылезаю потихоньку из-за стола и иду к Тамаре.

— Садись. — Она освобождает мне место на сундуке. — Умеешь?

Карты маленькие и очень хорошенькие, я никогда таких не видела.

— Немножко…

— Я обожаю, — вздыхает Тамара и принимается быстро-быстро тасовать и раскладывать колоду.

Я пытаюсь уследить за тем, что она делает, но не успеваю.

— По Серпуховской вчера проезжал, — рассказывает в другой комнате дядя Женя, — а там мильтон стоит. А я про него забыл. Забыл! Ну что ты будешь делать? Дурень старый, дую себе на красный свет. Ну он, конечно, меня и зацапал. «Виноват, — говорю, — товарищ милиционер, искренне виноват и раскаиваюсь! Но видите, какое дело: спешим по личному вызову товарища Кагановича. Товарищ Каганович, — говорю, — интересуется темпами строительства в столице».

Лысый дяденька заливисто смеется.

— Темпами строительства в столице!..

— Все, Павел, хватит, — решает мама, — пошли. Подымайся, подымайся, пора прощаться.

— Да куда ж это вы? — расстраивается тетя Катя. — Рано еще, посидите. Время-то всего ничего — десять часов! В кои-то веки зашли и уже бежите!

— Нет, нет, надо идти. Завтра рано вставать, — не уступает мама.

— Ну, тогда на посошок! На посошок в таком случае! — Николай Петрович наливает папе водки.

Папа пьет и громко смеется. Мама тянет его из-за стола.

— Светлана! Где ты? Иди помоги мне.

Стоянов спит, уронив голову в миску с грибами.

— Все в порядке, — говорит Николай Петрович. — Звони, Паша, не пропадай!

Мы одеваемся и выходим на улицу.

На лужах ледок, снежок кружит под фонарем.

— Павел, подоткни шарф, ты простудишься! — говорит мама. — Нет, это просто в голове не укладывается — такой свинский образ жизни! Дичь, бред! Не понимаю, как ты можешь сюда ходить? Называется, позвали в гости. Хуже, чем в хлеву! Ни сесть по-человечески не на что, ни стола порядочного — верстак какой-то! Из необтесанных досок. И газетами застелен. Скатерти и той не нажили. Форменный кабак! Кому рассказать, не поверят — при таких-то заработках! Голь перекатная. Все псу под хвост!

Папа сопит носом и молчит.

— Главное, вы подумайте — «зачем нам три комнаты?». Действительно, привыкли у себя в деревне по лавкам валяться. Вот уж воистину — интеллигенция от сохи. Курная изба им нужна, а никакая не квартира. А Стоянов — ты заметил? Узнать невозможно! Конечно, не позавидуешь — все эти переживания… Даром, разумеется, ничто не проходит. Но все же — опуститься до такой степени! Интересный ведь был мужчина. Допился, извиняюсь, до полного скотства — сам на себя не похож. Да…

— Судьба-индейка! — подтверждает папа.

— Обиделся, что я напомнила про Наталью. Но она действительно была редкостная красавица. Ты полагаешь, она и до войны находилась в связи с Борисом?

— Полагаю, что находилась, — кивает папа, — хотя свечи не держал.

— Кошмар, — вздыхает мама. — А он, видимо, и не подозревал. Главное, сам отправил к нему на дачу. Хороша дача! Да, не жизнь, а греческая трагедия… Говорят, их арестовали в Риме, прямо на балу.

— Тройственная ось, — соглашается папа. — Рим — Берлин — Токио.

— Верно, уже почитали себя в безопасности…

— А за что его повесили? — спрашиваю я.

— Не его, брата — ну, как за что? За связь с немцами. Он же при немцах был в Ростове губернатором. Борис Стоянов. Известная личность. Он, между прочим, всегда выглядел немного странновато… Чувствовалась какая-то скрытность. Хотя весьма был интересный мужчина. Стройный, видный. И в общем-то не глуп. А помнишь, Павел, как он любил стенные часы с боем? И всегда носил запонки. Помнишь, у него были запонки с маленькими бриллиантиками? Никто, верно, и не догадывался, что это настоящие бриллианты.

Губернатором… При немцах… При царе губернатор целовал бабушке ручки.

— А почему его звали Котик?

— Не его, сына! Что значит почему? Хорошенький мальчик: Котик, Котя. Помнишь, Павел, как они его к нам привели однажды — в черном бархатном костюмчике, белая манишка, огромный бант? Локоны до плеч — настоящий херувимчик.

— Нинусенька, — хмурится папа, — по-моему, я не обязан помнить всякую чушь десятилетней давности.

— Почему бы и нет? Что-что, а память у тебя, слава богу, изумительная.

В Риме… На балу… На балу все женщины в панбархатных платьях и чулках ажур…

— Вот уж действительно, — вздыхает мама, — с корабля на бал… Могу себе представить: верно, упивались счастьем. Все прекрасно, все тревоги позади. И нате вам — арест! Между прочим, ты знаешь, Павел, у этого Яшки какой-то идиотский вид. Сидит весь вечер с открытым ртом — форменный болван. Пять двоек! По-моему, он вообще не вполне здоровый ребенок.

— Да, малость дураковат, — соглашается папа.

— Подожди, а ведь был еще третий брат — Севка, если я не ошибаюсь.

— Был!

— И что же с ним?

— Не знаю. Кажется, работает в «Советском спорте».

— Подумать только, — удивляется мама, — все как с гуся вода! Брата повесили, а он работает в «Советском спорте»!

— Нинусенька, где же, по-твоему, он должен работать? В «Социалистической законности»?

— Нет, но согласись, что это странно. Даже более чем странно. Да, темна вода во облацех…

— Слушай, ты можешь меня проводить? — спрашивает Вера Лукашова.

— Я? — Неужели Вера правда хочет, чтобы я пошла с ней? Сама зовет?.. Сколько раз я пыталась хоть немножко с ней подружиться, а она даже внимания на меня не обращала. Всегда уходила — со Светкой Васильевой или еще с кем-нибудь. А сегодня вдруг — ни с того ни с сего… Зачем ей нужно, чтобы я ее провожала?

— Понимаешь, меня ребята наши подкарауливают, из тридцатого дома, — объясняет она. — Я вчера от них убежала, а сегодня они меня точно поймают и изобьют!

Неужели она думает, что я смогу защитить ее? Я себя-то никогда не могу защитить…

— Так они нас вместе изобьют…

— Не, побоятся!.. Они знают, что у тебя отец писатель.

Вот как? Интересно…

— А где же твоя Васильева? — спрашиваю я.

— Она не может, — говорит Вера. — И вообще, ей не по дороге.

Это правда — Светка живет в другой стороне, в «ажурном» доме. А Вера в Боткинской больнице, немножко подальше, чем я.

— А чего они к тебе лезут?

— Светку Карпову знаешь?

— Нет.

— Не знаешь? В пятом «В» учится. Ну, все равно! Она с Колькой Воробьевым гуляет. А вообще-то ей Валерка Погожев больше нравится. А Колька стоит у подъезда, а Валерка, бывает, выйдет — просто так. Позавчера вышел, а она сразу к нему, как будто спросить чего. А он говорит: чего надо? Ему вообще-то с Колькой связываться неохота. И Светка эта ему совсем не нравится, он на нее и не смотрит. Так я ему говорю… Мне что? Мне его даже жалко — Кольку этого, что он, дурак, за ней бегает. А он увидел, Колька-то, что я с Валеркой говорю, и бог весть что подумал. Подумал, что это я им со Светкой встречу устраиваю. И ребят подговорил — избить меня. Я вчера убежала, я их всех быстрей бегаю. Я когда со Светкой разговаривала… Знаешь что? Давай лучше через забор перелезем, а то они там, наверно, напротив ворот ждут.