— Снимайте с заведования, — сказал он. — Берите семнадцатого.

— Так и сделаем, — спокойно ответил Жуков. — Займитесь кружками.

— Поздно мне быть кружковцем. Через год собираюсь сорокалетний юбилей справлять.

— Товарищ Жуков правильно говорит, — сказал Горбунов. — Где шестнадцать, там пусть будет и семнадцать. Не выходит ничего у Вениамина Семеновича.

— Кое–что выходит! — вымолвил «король» гребных валов дядя Миша Тарасов. Он сидел рядом с Василием Матвеевичем. — Жену взял в два раза моложе себя. Боевой, знать, где не надо.

— Это мое личное дело. — Вениамин Семенович посмотрел на Тарасова надменно и так холодно, будто хотел его заморозить. — Прошу личную жизнь не затрагивать. Надеюсь, она не подконтрольна завкому.

— Завкому нет, а общественному мнению — да, — сказал Жуков.

Горбунов видел, что все относятся к Вениамину Семеновичу с явной неприязнью, и сам чувствовал в себе эту неприязнь. Дай ей волю, от Вениамина Семеновича только пух да перья полетят, и о цели заседания никто не вспомнит. Чтобы этого не случилось, он поспешил спросить:

— Какие же будут предложения? Заведующего снять, а дальше что?

— Нового поставить.

— Кого?

— Я так думаю… — Тарасов поднялся, огладил усы, кашлянул. — Бьемся, бьемся — толку нет, кого только не нанимали. Предлагаю взять хорошего производственника… Ну, конечно, еще и такого, чтоб он был и хорошим общественником… Да и сказать ему: «Вот, брат, тебе задание от всего заводского коллектива. Двигай!» Знаю такого человека…

— Разрешите, — попросил слова Вениамин Семенович и, не дожидаясь разрешения, продолжал: — Мое мнение для завкома, может быть, ничто. Но не могу промолчать, когда предлагают подобные нелепости. Всякая культурная работа имеет специфические особенности, тем более — работа клубная. Придет не знающий этих особенностей человек… Что получится, товарищи? Кустарщина, отсебятина, чепуха.

— Головы нам дурите особенностями! — обозлился Тарасов. — Какие такие особенности?

— Они есть, конечно, дядя Миша, — сказал Жуков. — Тому товарищу, кого мы поставим, с ними посчитаться придется. Пусть поучится. Кого же вы предлагаете?

— Его! — Тарасов указал рукой на Василия Матвеевича. — Василия Журбина.

— Что?! — Василия Матвеевича подняло со стула будто пружиной. — Прошу поаккуратней предложения вносить. Шутки шутишь, а люди всерьез примут.

— А я всерьез и предлагаю. Тебе, как никому другому, быть в клубе. И производственник, и общественник, и университет по марксизму–ленинизму посещаешь…

— Сам, сам иди, если такое рвение имеешь! — еще яростней запротестовал Василий Матвеевич.

Вениамин Семенович засмеялся.

— Нелегкое, оказывается, дело клубом заведовать, — сказал он.

— А что, Василий Матвеевич, — заговорил Горбунов. — Берись–ка, не трусь. Поможем. Человек ты — дай боже — с характером, напористый… Правление клуба выберем новое. А то Вениамин Семенович совсем его размагнитил: сам, дескать, да сам. Они и успокоились.

— Работал, работал… — Василий Матвеевич, потрясенный предложением Тарасова, не слышал того, что говорил Горбунов. — Нет, — сказал он, — не пойду! Что вздумали?

Жуков предложил отложить решение о новом заведующем клубом на недельку, — пусть каждый подумает о возможной кандидатуре.

В эту неделю он разговаривал с Василием Матвеевичем чуть ли не ежедневно. Василий Матвеевич стоял на своем. Нет и нет.

На помощь мужу поднялась и жена — Марья Гавриловна. Она пришла к Горбунову, приблизилась вплотную к столу, злая, взвинченная.

— Это что же такое! — заговорила, почти закричала, перегибаясь через календари и чернильницы. — Рабочего человека, мастера — в служащие! Я в Москву писать буду. Где такие права — людьми кидаться?

— Никто не кидается. Повышение хотим ему дать.

— Провалились бы вы с вашим повышением! С девками да с парнями старику велят прыгать. Срам на седую голову! Вся семья — на заводе, он — на танцульках да на экскурсиях… на утренниках. Не пойдет Василий, слышишь, Петрович, не пойдет!

Марья Гавриловна побывала у Жукова, у директора, на всех накричала: не позволит рабочего человека позорить — и все тут. Дед Матвей, увидев ее такой разъяренной, немало удивился. «Марья–то, Марья, за рабочую честь, что лев, кидается. Вот Василий научил бабу понимать, что такое рабочая честь!»

Положение внезапно изменилось. Изменилось оно именно в тот момент, когда Жуков уже совсем было решил отступиться от Василия Матвеевича. В заключение одного из разговоров он сказал ему:

— Что ж, силой вас в клуб не потащим, товарищ Журбин. Ответственности боитесь, киваете на соседа.

Василий Матвеевич насупился, его уязвили слова парторга, обидели, оскорбили.

— Я? Боюсь? — проговорил он медленно и грозно. — На соседа киваю? Нет у нас этого! Пойду, провались он, чертов клуб, со всеми потрохами!

С завода он отправился прямо в клуб, через Веряжку, в Новый поселок. Он ходил по бесчисленным гостиным, аудиториям, кабинетам, залам, коридорам, вдыхал затхлый воздух пустующих помещений, злобно плюнул в сухой аквариум… Подымаясь по какой–то лестнице, чуть не ударился лбом о зеркало — оно было похоже на дверь, — увидел себя: взъерошенный, свирепый, не человек — туча с градом.

Вышел на балкон. Завод дымил, окутанный мглистым вечерним туманом. Тучи с градом висели низко, почти касаясь кранов. От них тянуло ледяным холодом.

Что же теперь будет? Завод там, а он, Василий Матвеевич, здесь? Веряжка разделит их навсегда? Казалось, ледяной холод проникал прямо в сердце от этой мысли. Зачем он согласился: «Пойду!» Почему не выстоял перед Жуковым? Не выстоял, ну и злись теперь, горюй. Слово сказано, слова обратно не берут.

— Новое хозяйство изучаете? — услышал он позади себя. Оглянулся — Вениамин Семенович. — Вы не теряйтесь, — покровительственно продолжал Вениамин Семенович. — Помогу.

Василий Матвеевич промолчал. В воздухе летел какой–то белый лепесток. Он протянул руку, поймал его на ладонь: снежинка! Вторая летит, третья… Снег обрадовал Василия Матвеевича: окончилось долгое ожидание зимы, зима пришла. Повеселев, посмотрел себе под ноги. Снежинки мягко ложились на цементный пол балкона и не таяли. Их становилось все больше, в несколько минут балкон побелел. Побелели крыши соседних домов, побелела земля. Она устала от летних забот и хлопот, она уходила на покой, на отдых — до весны, до нового лета.

Перед тем как покинуть клуб, Василий Матвеевич сказал смещенному заведующему, отныне своему работнику:

— Послезавтра приду ровно в девять.

— В двадцать один ноль–ноль? — пытался шутить Вениамин Семенович.

— В девять, в девять! Без всяких нулей. И чтоб все были на месте.

Василий Матвеевич стоял вполоборота к Вениамину Семеновичу, почти спиной к нему. Зубы стиснул, глаза сузил, смотрел в одну точку. Что он там видел? Не вспоминал ли он грязную пивнушку, темный трактирчик на одной из улиц возле Петербургского порта? Не вспомнил ли ту пору, когда он, пятнадцатилетний парнишка, стоял часовым, охраняя вход в заднее помещение трактира, заставленное бочками? Да как не вспомнишь о том времени! У дворян тогда свои были клубы — дворянские собрания, у офицеров свои — офицерские собрания, у маклаков тоже какие–то «деловые» клубы. У всех по клубу. А у рабочего класса? Вот эта пивнушка, этот трактир. Но в ней, в этой пивнушке, в заднем ее помещении, среди бочек, какие люди бывали! В трактирных конурах составлялись планы забастовок, охватывавших весь порт, планы политических выступлений; в трактирных конурах портовики встречались с подпольщиками–революционерами. Подумать только! — в тесных, темных клетушках вызревали идеи, потрясшие весь мир. А тут дворец! — и что в нем?.. Танцульки да радиолы. Завоевали право иметь такие дворцы, кровью за это право заплатили, жизнью, тяжелым трудом первых лет после революции…

Василий Матвеевич даже кулаки сжал.

— Чтоб все были на месте! — повторил он. — Так вот!