— Алешка, кто тебя учил клепке?

— Вы, дядя Вася. Что из этого?

— А я учил тебя хныкать?

— Никто и не хнычет.

— Ну захнычешь еще, погоди! — Василий Матвеевич расстегнул пуговку тугого воротничка. — Куда ты подашься, когда клепку сваркой заменят?

Задумались оба. Вот жизнь пошла, — не только методы труда, целые профессии отмирают или до того меняются, даже не угадаешь, что это такое. Кузнец в корпусной, разве он кузнец? Помнил Василий Матвеевич прежних кузнецов: грудь — наковальня, руки — клещи, рванет молотом — стены дрожат. А теперь? Человек как человек, телосложения обыкновенного, при галстуке. Дай ему кувалду в руки, он и знать не будет, что с ней, с дурой, делать. Кузнец стал машинистом при паровом или гидравлическом молоте. Со всеми профессиями это случилось. Всё меньше и меньше они нуждаются в физической силе рабочего и всё большего требуют от него ума.

— Да, Алешка, хочешь не хочешь, сойдем мы с тобой, клепальщики на нет.

— Не сойдем.

— Дурень! Говоришь, сам не знаешь что. Можешь ты, например, представить себе, каким будет наш завод лет этак через пяток — десяток?

— Чего мне представлять! Все и так понятно. Удивительного ничего нет.

— Тебя удивишь! Ты привык к новой технике, другой и видеть не видывал. А я видывал. Не то что пневматическим — вручную мы клепали, когда молодые были. Вручную корпусный металл гнули, вручную сверловка, чеканка производились — всё вручную. Куда техника ни прыгай вперед, тебе нипочем, — так, дескать, и надо А мы, старики, через ее движение видим весь наш ход развития…

Не до таких теоретических рассуждений было Алексею. Его волновала мысль — не рано ли он сказал матери о своей женитьбе, не поспешил ли. С Катей о женитьбе они еще даже и не говорили. Гулять она с ним гуляет, вечера с ним проводит, а начни намекать на свои чувства, делает вид, будто бы ничего не поняла. Хитрит, что ли, как все девчонки? Надо, надо, пора объяснить ей все. Вот надо, а не скажешь, — до чего же это трудно. Ладно, получит он комнату, непременно пойдет и скажет. Непременно. Главное теперь — поспешить с заявлением, попросить комнату.

Прочитав его заявление, председатель завкома Горбунов сказал:

— У тебя, друже, вид не жениховский, а вроде ты диссертацию писать собрался. Неподступный вид. От такого типа и невеста сбежит. В общем, где надо, согласуем, приходи в четверг на завком.

В четверг на завкоме Алексея долго, но деликатно журили за снижение выработки, расспрашивали — в чем дело, почему начал ни с того ни с сего отставать? Может быть, помощь нужна, говори, примем меры, окажем и помощь.

— Какая, товарищи, помощь! — Иван Степанович взял со стола заявление Алексея. — Тут все сказано, — человек женится. Я из–за такого события, помнится, чуть было дипломный проект не завалил. Журбин пока ничего не завалил, маленько сдал в темпах. Обеспечим ему бытовые условия — нагонит, поправится. Правда, Журбин?

Алексей ответил не сразу. Он сидел потупясь, комкал в руках капитанскую фуражку, светлый его чуб свисал на лоб, на глаза. «Черт с ними, — думал Алексей зло. — Не дадут, и не надо. Не пропадем». Ему даже хотелось, чтобы отказали в просьбе. Тогда он устроит все по–своему, не будучи никому и ничем обязан. Подумаешь, комнатенку выделить, и то какое разбирательство затеяли! А потом, случись что, попрекать начнут: мы о тебе заботились, шли навстречу, а ты… и так далее.

Он поднял голову, посмотрел на Ивана Степановича, который, улыбаясь, ждал от него ответа; сказал твердо:

— Я не за комнаты работаю, товарищ директор.

Иван Степанович только руками развел:

— Журбинский характерец!

— Погоди, погоди… — заговорил Горбунов. — А за что же ты, приятель, работаешь? Комнат тебе не надо, зарплату поди тоже можете не платить, так, что ли? Широкая натура! Да мы для того, чтобы тебе сегодня комнату дать, революцию делали, с винтовкой в обнимку на голой земле спали. А ты… Отмахнулся! Барин!

— Я не барин. Я рабочий. — Алексей поднялся, шагнул к двери. — Не то что за комнаты — за целые города работаю, и хвалиться этим через тридцать лет ни перед кем не стану.

— Молод указания делать! — крикнул Горбунов. Но Алексей не слышал, он уже был на лестнице.

Кати в этот вечер на условленном месте не оказалось. Алексей напрасно прождал в потемках часа полтора и пошел к ее дому. В окнах горел свет. Может быть, Катя захворала? Вчера она вела себя как–то странно. Отвечала невпопад, оглядывалась по сторонам, будто чего–то ждала. Ему показалось, что ее знобило.

Конечно, Катя больна. Надо ее навестить, увидеть, посидеть возле Катиной постели.

Он поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь отворила Маргарита Степановна.

— Катя дома? — спросил Алексей.

— Катя? — Взгляд у Маргариты Степановны был удивленный. — Как дома? Разве вы с ней не пошли, в театр?

— В театр? — Теперь удивился уже Алексей. — В какой театр?

— Значит, она мне солгала, Алеша, — заговорила Маргарита Степановна. — Она сказала, что идет с тобой на спектакль. Как же так!

Алексей вышел на улицу. Надо было бы присесть, отдохнуть, ноги едва носили его. Но он не присел, а все ходил и ходил вдоль тротуара перед подъездом. Он решил дождаться Катю, когда бы и откуда бы она ни вернулась.

Не дождался. Домой пришел в первом часу ночи, мрачный, встревоженный, ожесточенный. Провалялся на постели до шести, встал вместе с дедом и, не позавтракав, отправился на завод.

— Ты чего в такую рань! — удивился вахтер, дядя Коля Горохов. — Рекорд ставить хочешь?

Своим вопросом он напомнил Алексею одно мартовское утро, когда бригада собралась на корабле вот так же рано, все подготовила на полные восемь часов бесперебойной работы и к вечеру преподнесла выработку, от которой ахнули и самые бывалые клепальщики: вместо ста восьмидесяти заклепок — тысячу с лишним. Пятьсот пятьдесят процентов нормы.

Нет, не то было настроение у Алексея, чтобы ставить новые рекорды. Он поднялся на палубу. В тишине и безлюдье палуба гудела под ногами; поскрипывали у причалов баржи с углем. Звуки, ясные, отчетливые, далеко разносились над водой. Каркнула ворона. Она сидела на вершине башенного крана и, широко разевая клюв, выгибая спину, орала на Алексея. Алексей нагнулся, чтобы подобрать гайку, но ворона не стала дожидаться, когда этот парень запустит в нее железиной, и улетела. Алексей швырнул гайку в воду, распугав уклеек.

Ему было тоскливо и зябко, и он пожалел, что пришел на завод, — лучше бы Катю встречал на мосту. Как он не подумал об этом раньше? Теперь поздно. Вон уж тетка Наталья в широком комбинезоне взбирается по железным лесенкам на кран, — что медведь. Вон хлопнула дверца машины — вышел главный конструктор Корней Павлович. А там, под липами, и отец с Александром Александровичем шагают, останавливаются, тычут друг другу в грудь пальцами.

— Алёха! Здорόво! — По трапу подымался Володька Петухов. — Ты что тут один кукуешь? Стариковской бессонницей страдать стал? А я минуток пятьсот сорок отхватил. Никак не могу проснуться, понимаешь. Будильник не обеспечивает. Хочу приспособить ходики. Чтобы гиря опускалась на кнопку электрического звонка. Будет звону, а?

Володьке можно было только завидовать, такой он нес в себе заряд бодрости, здоровья, энергии. Вместе с ним Алексей проходил бригадное ученичество, вместе с ним пришел на стапеля, вместе они осваивали клепальное дело. Но вначале Володька отставал от Алексея, а теперь стал нажимать; теперь иной раз и Алексей отстает от Володьки, который тоже реконструировал свой молоток и перестроил бригаду.

— Договорчик–то оформим? — Володька подмигнул, вытащил из кармана яблоко и, ловко разломив его, подал половину Алексею.

— Не хочу, — отстранил яблоко Алексей. — Незрелое… А договорчик, что ж, давай…

— Не боишься?

— Тебя?

— Ага, меня.

— Как бы ты не забоялся.

— Мне что! — Володька снова подмигнул. — Я вольная пташка. Твое дело хуже. В женатики, говорят, собрался.

— Кто говорит?