В холодных чужих океанах

Под огненным флагом плывут корабли.

Во всех пристают они странах,

Вдали от отцовской земли.

Слова припева подтягивал даже дед Матвей:

Наш труд, нашу гордость святую.

Как дети, покинув очаг,

Несут в непогоду любую,

Машинами ровно стуча.

Агафья Карповна наклонилась к уху Зины, заговор рила вполголоса:

— Антоша, сынок, сочинил. На войне. Прислал нам, помню, под Новый год. А Витя мотив придумал. Он, Витя–то, если бы учить его с детства, такой бы музыкант был! Да кто в те годы детей музыке учил? Мы же рабочие, Зиночка, как и твои папаша с мамашей, царство им небесное. У нас с государством одна дорога. Оно было бедное, и мы были бедные, оно богаче стало, и мы приободрились. Ну, а теперь, сама видишь… Ведь это же какие тыщи вся–то бригада в получку приносит! Были бы мы завистливые, как некоторые, у нас не то что рояли, люстры бы в каждой комнате висели из хрусталя. А мы этого шику–блеску не любим. Нам давно велят в новую квартиру переезжать, за Веряжку. Отец не хочет, и дед против. Обжились, говорят, старого гнезда жалко. Не красна изба углами…

Агафья Карповна говорила это все так просто, с такой непосредственностью, что Зина готова была слушать ее и слушать, но Сашка заворочался, запищал, и Агафья Карповна принялась ходить вокруг клумбы, качая его и баюкая.

В первом часу ночи Тоня и Дуняшка пошли провожать гостей — сначала Игоря до троллейбуса, потом Зину в Новый поселок. На мосту встретили в потемках Алексея. Он шагал легким шагом спортсмена.

— Алеша! — окликнула его Тоня. Но он не остановился.

Ложась спать, Зина думала о Журбиных, о людях, у которых свои семейные песни, свои музыканты, свои изобретатели, своя гордость. Она попыталась припомнить их песню — и слова и мотив упорно от нее ускользали; она задумалась об авторе этой песни, об инженере Антоне, с которым на днях встретилась в мастерской у Виктора. Виктор пригласил ее помочь ему снять уточненные размеры деталей станка. Он подгонял эти детали, подпиливал, подтачивал, подклеивал; столярный клей всегда дымился у него под руками в паровой клееварке. Зина поразилась, увидев деревянную модель станка в собранном виде. Когда Виктор, осыпанный опилками, впервые пришел в бюро и рассказывал о своем замысле, этот станок представлялся Зине мощным агрегатом, который способен пережевывать целые бревна. Работа над расчетами и чертежами приблизила Зину к действительности, и все же Зина была, сильно удивлена, увидав на столярном верстаке нечто подобное не то машине, на которой сапожные мастера тачают голенища, не то приспособлению, с помощью которого в гастрономических магазинах режут ветчину.

— И это всё? — с тревогой спросила она.

— То есть как всё? — ответил Виктор. — Только теперь и начнется самое главное. Глядите сюда. Каждому ясно, что в этом месте нужен специальный прилив, иначе ленточную пилу не установишь. Или вот тут… Шпиндель тихого хода мы перетолщили, дубина получилась, а не шпиндель. Как, опять же, быть с подручником и задней бабкой для токарного приспособления?

— Я не о том, я о размерах. Таким маленьким он и будет, ваш станок? Точить игрушки или шахматы, а что еще?

— Вот уж, видно, не знаете вы столярных дел, Зинаида Павловна! — Виктор не отрывал взгляда от своего детища, то подходил к нему ближе, то отдалялся, щурил глаз — совсем как художник, оценивающий картину.

Виктору картина явно нравилась. Необходимость каких–то дополнительных мазков и штрихов, каких–то переделок и доделок только усиливала его интерес к ней,

В разгар их молчаливой работы в модельную вошел Антон. Зина уже встречалась с ним в доме Журбиных, но разговаривать с ним ей не приходилось. Она видела, что Виктор и Антон ведут себя как два хороших старых товарища.

Виктор родился двумя годами раньше Антона, этой разницы братья никогда не ощущали, вместе ходили в школу, вместе рыбачили, лазили в чужие сады за яблоками. Отец знал: во всем, что натворил Антон, непременно есть и Викторова доля, а проделки Виктора не могли обойтись без участия Антона. Найти истинного виновника было невозможно, мальчишки все равно не выдадут друг друга: если не успели сговориться, будут молчать как глухонемые; если сговорились, примутся врать с безудержным вдохновением. И поэтому, за проступок одного Илья Матвеевич для верности наказывал обоих. Они мужественно переносили и отеческие порки и стояния в углах; сознание того, что один страдает за другого, вносило в их отношения особую романтику, и, конечно, еще больше сближало.

Бывает, что с годами, когда все резче и резче определяется разница в характерах или когда расходятся жизненные пути, мальчишеская дружба исчезает. У Виктора с Антоном так не случилось. Сколько лет прошло со времени последнего набега на сад инженера Лебедева и последней отцовской взбучки! И инженер Лебедев давно умер, и давно братья женились, а по–прежнему встретились два друга.

Зина смотрела на них и завидовала. Ни сестер, ни братьев у нее не было. А друзья?.. В детском доме, в школе все как будто бы дружили, в институте тоже, а вот послала она письмо институтской подруге Вале Котиковой, та даже и не ответила. Может быть, роман закрутила и не до Зины ей? Валя — она такая, увлекающаяся, бесшабашная.

— Ну–ка покажи свое изобретение, — сказал Антон. — А то одни разговоры да разговоры слышу. Дай взглянуть.

— Не на что еще глядеть. Пока — деревяги. Смотри, если хочешь. Основание… Мотор… Корпус… Шпинделя большого и малого хода… Сменный инструмент. Рассчитано на восемнадцать операций.

— Здόрово!

— Чего там здόрово! Если на конвейер у сборщиков дело перейдет, понадобятся ли столяры–то на заводе? Может, и модели побоку?

— Ты о себе не хлопочи. Столяр — столяром и останется. Вот за дядю Васю с Алешкой не поручусь. Нелегко им будет…

Зина сказала, что, пожалуй, пойдет, что ей надо на стапель.

— Вместе пойдем, — удержал ее Антон. — Мне тоже туда надо.

Шли они, Антон и Зина, по Морскому проспекту; шли медленно. И не из–за протеза — протез, казалось, совсем не был Антону в тягость, — а из–за бесконечных встреч и остановок под липами. С Антоном здоровались, заговаривали. Едва от него отходили одни, как немедленно появлялись другие.

Когда они добрались наконец–то до стапелей, там разгорелся жестокий спор. Начал его Александр Александрович, который снова отстаивал клепку, говорил об эластичности клепаных конструкций, о пружинках, которыми в корпусе корабля являются заклепки, о хрупкости сварных швов.

— Отстал ты, дядя Саня, — спокойно возражал старику Антон. — Твои речи были бы простительны во времена Бенардоса, а не теперь, когда прочность электросварки испытана в боях Отечественной войны.

— Что ты мне про Бенардоса какого–то! Знать не знал и знать не хочу! Хрупкая будет коробка, и всё тут!

— Нет, не всё тут, и про Бенардоса тебе знать следует. Ты о нем не слыхал, значит? А про царь–колокол слыхивал?

— Еще про царь–пушку да про Ивана Великого спроси.

— Они ни к чему. А царь–колокол — к чему. Колокол этот, как известно, лопнул во время пожара. Раскалился, заливать стали, он от холодной воды и лопнул. Николай Николаевич Бенардос, первый электросварщик в мире, решил его в прошлом веке заварить. У него не вышло. Вот вы бы с ним в мнениях сошлись. Бенардосовский шов не выдерживал не только солидного напряжения — простого щелчка. А почему? Потому что для получения электрической дуги Бенардос пользовался угольными стержнями, металл от них углеродился, — вот и хрупкость. Теперь этой штуки нет. Теперь даже кислород с азотом из воздуха не попадают к месту сварки, — они тоже ослабляли вязкость металла. Флюс их не пропускает. Теперь что шов, что целый металл — одинаковая прочность.

— Дьявол с тобой, пусть будет так! — почти кричал Александр Александрович. — А как ты потолочные швы варить будешь?