— Да что — как! Не больно охота с навозом возиться. Но ежели надо, так что тут поделаешь! — ответил Иван Петрович.

— Ну вот, ясно–понятно, так и должно быть. Все одному богу молимся.

— Какому же, интересно? — Майбородов улыбнулся.

— Да урожаю, товарищ профессор. Урожаю. А Танька у вас где? — Семен Семенович откинулся на лавке и заглянул в распахнутую дверь боковушки.

— Второй день в районе. За книжками поехала.

— За книжками! Знаю я эти книжки. Вчера вот вызвали по телефону и велят с Березкиным в райисполком явиться. Накляузничала твоя доченька, Петрович. Мне уже рассказали, они комсомольское решение вынесли: считать колхозный план неправильным! Тенденция, говорят, у Панюкова вредная. Тен–ден–ци-я! А какая тенденция? Экстенсивное хозяйство вести! Экс! Это значит: шаляй–валяй, спустя рукава. Да мне сам генерал–полковник таких укоров не делал! Экс! А им, видишь, нужен — ин! Интенсивное. Доходное, значит. Побольше вложить — побольше получить… А все из–за садов расшумелась. Ну и Танька у тебя, Петрович!

Панюков насупился, и трудно было определить по сосредоточенному выражению его лица — то ли он зол на дочку Ивана Петровича, то ли удивлен ее настойчивостью, что она за спиной правления ведет свои самостоятельные дела, не считаясь ни с чьим иным мнением, только, видите ли, со своим собственным. И хотя резко высказывался по адресу хозяйской дочери Семен Семенович, от Майбородова не укрылась та грубоватая душевность, с какой произносит он это мягкое имя — Танька. Получалось как будто бы так, что «Танька» — это одно, а действия ее — другое, и в понятии Семена Семеновича первое со вторым никак не совмещаются.

Но кроме Майбородова, никто, видимо, не усмотрел таких противоречивых тонкостей в словах и тоне Панюкова.

— Экс, ин! — глядя на него, пощелкал ножницами Иван Петрович. — Башковатые ребятишки.

— Веселый у вас народ! — желая поддержать разговор, высказался и Майбородов.

— Что плакать! — Иван Петрович отложил ножницы на подоконник. — Такую гору — немца свернули. Восстановить хозяйство — горушка тоже высоконькая, хоть и не так крутая против той. А дальше уже и вовсе по ровному идти намерены.

— Не все веселые, гражданин профессор. — Евдокия Васильевна давно, как только Панюков помянул Таню, прислушивалась к разговору, а теперь выглянула из кухни. — Сами видите, надо быть, как веселье нам дается. С темна до темна на ногах. А которые и с ног сбились. Вот жена Кости Зуева, запьянцохой–то который с войны пришел…

— На продскладе провоевал, — с усмешкой вставил Иван Петрович. — Тоже — с войны!

— А уж не знаю где, только до вина дурной стал от войны–то. Работать не выгонишь. И упрашивает она его, и вдарит другой раз…

— Кто это ударит? — Майбородов поднял брови.

— Да жена, Марья.

— Ух, баба злющая! — Панюков забарабанил пальцами по столу. Ему вспомнились гнилые гужи, и он представил себе мысленно не очень–то приятную неизбежную встречу с Марьей.

— Осатанеешь, одна на четыре рта работаючи, — не унималась Евдокия Васильевна. — Или Кирюша–кузнец. Пришел без руки. Пенсия там, колхоз подсобляет, всё как есть, а кузнец–то из него… не кузнец, а прощай и до свидания. Или хозяин вот сказал: «Пироги на стол». А какие пироги? Намесила ржанки, да с капусткой…

— Пирог с капустой — это великолепно! — сказал Майбородов. — С соловьиными языками никому ведь не нужны они. Напрасно вы капустники хаете, Евдокия Васильевна. Напрасно.

— Напрасно? Как так напрасно? До войны–то до этой пшеничные я пекла. И с печенкой говяжьей, и с рыбкой солененькой.

— Верно, — поддержал жену и Иван Петрович. — Сказал я тут: горушка поменьше. А ведь если подумать — горища это, восстановиться как следует. Сколько времени прошло, а всё ли как надо наладили? Крепко разорил нас немец.

Семен Семенович сорвался со скамьи и несколько раз — до кухни и обратно к столу — просеменил на своих кривоватых ножках.

— Ясно–понятно, разорил! — вскричал он тенорком. — Ясно–понятно, еще горищу преодолеваем. Да разве не подалась она?

— Податься подалась, правильно это, Семен, — сказал Иван Петрович. — Но дело разве только в том, чтобы восстановиться? А ты вот про что подумай. Пока война шла, — не про Сибирь говорю, не про тылы, — про свой колхоз… так вот, пока война шла, наш–то колхоз вперед не двигался. Верно? Верно. Выпали они у нас, годы те? Выпали. А мы бы за три–то, за четыре года ку–у–да ушагали! Вот про какую потерю говорю.

Майбородов понимал, конечно, что разговор этот ни для Панюкова, ни для Ивана Петровича не нов, что давным–давно переговорили они и о причинах, замедливших развитие их колхоза, о дальнейших его перспективах, и что говорят они всё это сейчас не для себя, а специально для своего ученого гостя, но говорят горячо, умно и убедительно. Пусть для них не ново, — для него, во всяком случае, нового в их словах много. Майбородов снял очки, положил их перед собой на стол, сидел, по–женски подперев щеку рукой.

— Петуха на крышу посадить дело не хитрое, — продолжал Иван Петрович. — Взял лист жести да вырезал. Петуха в чугун с лапшой положить труднее. Для этого не просто восстановиться — догнать ушедшее время надо, да еще и перегнать его. Помнишь, может, как перед войной пятилетку сидели плановали? Урожаи какие мыслили собирать, скота сколько иметь?.. Нам бы с Федором и делать поди теперь нечего было: в каменщики бы пришлось переучиваться. Кирпичный завод хотели же строить!

— Построим! — Панюков разрезал воздух рукой. — Гляди, сколько лет земля под чертополохом гуляла… А без малого довоенный урожай осенью–то сняли. Ну что ж, что ржанка? — Он обернулся к Евдокии Васильевне. — Зато вдоволь. А нынче и пшеничная будет, целое поле озимой засеяли, да еще и яровую посеем. С соловьиными языками, правильно это товарищ профессор сказал, и я в таких пирогах не нуждаюсь, а что с печенкой, с рыбкой — за милую душу в каждой избе будут. И ясно, и понятно! Пока же, тетка Дуня, угости хоть своим капустником. Сил прикопить надо — с дочкой твоей тягаться завтра на исполкоме.

Семен Семенович снова уселся на лавку, снова сосредоточенно насупился. Евдокия Васильевна обмахнула полотенцем и без того чистую клеенку и выставила на стол четыре, зеленого бутылочного стекла, граненых стакана.

3

Утро началось солнцем: Было оно ясное, тихое. По глубоким колеям, врезанным полозьями саней в зимнюю дорогу, с веселым хлюпом побежала вода. Набухая, оседал снег в канавах, шелковисто белели над канавами барашки краснокорых верб; мошки дымными облачками вились на припеке возле сенных сараев.

Майбородов только что вернулся к себе в мезонин: с деревенскими ребятишками он расставлял скворечни по селу, — устал. Но в запыленное с зимы оконце мезонина бил властный горячий луч, звал на воздух, под голубое светлое небо, и профессор, не тратя времени на отдых, протер насухо массивные, витой букетной стали, стволы своей «двадцатки» с малопульным третьим стволиком снизу, приготовил подсумки, рюкзак, затянул под коленками ремешки на высоких голенищах сапог и собрался было на очередную экскурсию вокруг Журавлихи; а успеет, так и в лес сходит, посмотрит, чем заняты клесты, поползни, не намерены ли болтливые чечетки уже отступать перед надвигающейся весной — лететь дальше на север.

В кухне он столкнулся с Евдокией Васильевной.

— За вами, гражданин профессор, — переводя дыхание, остановила она его. — Пойдемте на птичник! Скорее только, прошу, вас!..

Ничего толком из ее торопливых, на ходу, объяснений Майбородов понять не мог. Он слышал одно: «Цыплята — что! Тех я с девчонок водила. А голыши эти — квёлые какие–то. И то мы пробуем, и другое, — всё одно падают, гражданин профессор».

Она так часто употребляла это «гражданин профессор», что Майбородов не выдержал.

— Евдокия Васильевна, уважаемая, — сказал он, перебираясь через лужу. — Может быть, мы оставим официальный тон? Меня зовут Иваном Кузьмичом. Тезки мы с вашим мужем.