— Сами знаете! — ответила Зина. — Завтра же приду к вам! Расскажите, пожалуйста, что мне делать?

— Придете, и поговорим. Ишь какая спешка–нетерпение.

— Год ждала, Илья Матвеевич! Больше года!

— Будьте, граждане, знакомы, — объявил Илья Матвеевич. — Новый мастер!

Зашумели, стали поздравлять. Агафья Карповна недоумевала: какой же это мастер — девчонка! Хорошая, душевная, порядочная, но девчонка. Неодобрительно посматривала то на Илью Матвеевича, то на Зину: может быть, шутки шутят. Не было похоже на шутки, говорили о базовых линиях, шергенях, укосинах и шпациях. Агафья Карповна знала — это главные слова Ильи. В шутку он никогда их не говорит.

— Зинуша! — крикнула Тоня, появляясь из беседки. — Иди сюда. Что ты со стариками?

— Не «Зинуша», а «товарищ мастер», — поправила Тоню Дуняшка. — Говори уважительно, с почтением.

Пока Тоня выясняла, почему «товарищ мастер», а не «Зинуша», из беседки вышел Виктор. Зина смутилась, от смущения сказала, наверно, не то, что следовало. Она сказала:

— Вот я и пришла, Виктор Ильич.

Виктор молча и очень осторожно пожал ей руку, будто боялся раздавить.

— Мастер? — Дед Матвей неожиданно открыл глаза. Он все слышал, о чем тут говорилось. — Ну и что? Будет мастером. Я в женскую силу верю. Упрямые. Возьмутся — за свое постоят. Правильно Иван Степанович решил, одобряю. Держись, Павловна, не сдавайся. Может, конечно, лучше бы и не соглашаться тебе на такое дело — трудное оно. Ну, взялась — не сдавайся.

— Вы святые слова говорите, дедушка, — сказала Вера. — В силу женщины нельзя не верить. Все говорят, разрешите и мне высказаться?

Она стала читать из «Русских женщин» Некрасова, — читала негромко, просто, как рассказывала; рассказывала о женщинах неисчерпаемых душевных сил, высокого подвига, подвига долготерпения, любви, преданности, материнства.

— Это был пассивный подвиг, — сказала Тоня, когда Вера закончила.

Антон засмеялся и поднял голову от шахмат.

— До чего же ты дотошная, сестренка!

Виктор, вернувшийся в беседку, заиграл на мандолине. Умолкли. Звук мандолины сливался с гудением вечерних жуков, которые с размаху падали на клумбу; один угодил на шахматную доску, другой запутался у Дуняшки в волосах. Вера отцепила его, подержала на ладони. Он расправил жесткие синие надкрылья и улетел, набирая высоту, тяжело, как бомбардировщик. Не хотелось думать о том, что где–то есть настоящие бомбардировщики, для которых приготовлены бомбы, ужасные — атомные, водородные, с чумой и удушливым газом, что где–то живут люди, которые лютой ненавистью ненавидят эту мирную семью Журбиных — и деда Матвея, и Антона, и Дуняшку, и правнука Матвея — всех. Бомбы могут оборвать жизнь деда, лишить жизни Дуняшку, Антона, маленьких, одного из которых баюкает на руках Агафья Карповна; но какие бомбардировщики, какие бомбы завалят могилу, которую вырыли и с каждым днем углубляют для хозяев тех бомбардировщиков Журбины!

Эти мысли при виде жуков пришли в голову Илье Матвеевичу.

— А здόрово, — заговорил он, — сказала та женщина, забыл фамилию, из шлюпочной мастерской, на вечере восьмого марта: «Товарищи мужчины, запомните мою специальность. Я перевязываю раны». Вот они какие, наши женщины: они и в мирной жизни возле тебя, и когда эти, как их… когда раны. Поработаем, Зинаида Павловна, поработаем. А вы раны перевязывать умеете?

— Умею, Илья Матвеевич. Училась в санитарном кружке.

Зина собралась уходить, попрощалась, еще раз сказала Илье Матвеевичу, что придет завтра на стапель. Тогда из беседки вышел Виктор.

— По дороге нам. Надо за папиросами сходить.

— И ты пойди, — сказала Агафья Карповна Тоне. Она чувствовала что–то тревожное в отношениях Виктора и Зины, хотя ей об этих отношениях никто не рассказывал. Женским чутьем чуяла. — Пойди, пойди! — повторила она.

— Никуда я не пойду, — ответила Тоня. — И так все ноги сегодня стерла.

— Ну, Алексей, пойди! — настаивала Агафья Карповна.

— Я‑то пойду, только в другую сторону.

Виктор и Зина вышли за калитку вдвоем. Шли по улице медленно, их долго было видно в сумерках.

— Два мастера, — сказала им вслед Дуняшка. — Такая быстрая… Как она терпит Викторову походочку?

— Шальной ты, Илья, — заворчала Агафья Карповна. — Сменял сокола на воробьиху. После Александра–то Александровича — девчонка мастер! До седой бороды дожил…

— Вот бесу–то в ребро и время! — весело ответил Илья Матвеевич. — А бороды у меня, мать, нету, с дедом спутала. — Он погладил подбородок, выбритый утром специально к пуску большого потока.

4

Агафья Карповна собирала огурцы в огороде. Ранний заморозок побил листья, они сморщились и почернели, будто опаленные огнем. Огурцы лежали среди них на виду — то крупные, желтые, перезревшие, то маленькие, колючие, согнутые крючком. Агафья Карповна наполняла ими плетеную кошелку и раздумывала о жизни. У Агафьи Карповны было о чем подумать. Столько всяких событий произошло в семье. Уехал Антон. Хорошо с ним было, весело, время пролетело — и не заметили. Давно ли приехал, а вот уже и уехал. Надолго теперь, жди — не дождешься. За ним уехала Вера с маленьким Матвеем. Тоня уехала, — приняли в университет. Уехала вместе с Игорем Червенковым. Вот и он тоже решил учиться. Сначала все его ругали, что не учится дальше, а потом сам, говорит, увидел: в производстве шагу нельзя ступить без математики. Особенно Алексей стыдил его. У Алексея тоже какие события — просто диву даешься! Женился–таки на своей Катерине. Дед Матвей хвалит его: «Молодец парень! По–мужски поступил. Что трудно дается, то сердцу навсегда мило; что легко добыто, с тем и расставание легкое. Добрую долю предсказываю». И верно, жаловаться нельзя, дружно живут, душа в душу. Алексей учится, к тому же. На заочное приняли в институт; сдал в городе экзамены профессорам, и отметки отправили в Ленинград, туда, где Антон учился. Алексей объявил: что за пять лет проходят — за три пройду. И Катюша, дескать, с ним учиться будет, тоже на заочном, только не на кораблестроителя, понятно, а на историка. Всегда мечтала. А пока снова вернется на завод.

У всех судьба ясная, прямая, — не поймешь только Витю. Награды всякие получает, а в семейной жизни сбился с дороги. Ну, допустим, Зина эта, инженерша… Хорошие они оба, сердечные, душевные. Что бы раньше–то им повстречаться… А теперь как же? Лидия–то — куда ее подеваешь? Хоть и укатила из города — все равно жена.

Спокойное это занятие — возиться в огороде, среди грядок. Обо всем передумаешь, все решишь. Одна беда — в огороде решаешь так, а в жизни получается иначе.

Агафья Карповна уже наполняла вторую кошелку огурцами, когда ее неожиданно кто–то обнял за шею и поцеловал в щеку. Разогнула спину и увидела перед собой загорелую женщину в кожаном желтом пальто нараспашку.

— Лидия! — воскликнула Агафья Карповна и уронила кошелку на землю.

Лида снова кинулась обниматься, огурцы хрустели у нее под ногами.

— Лидия! — повторяла Агафья Карповна. — Да что же это?! Как же ты?! Откуда?

— Оттуда, мама, из–за тридевяти земель! — Лида махнула рукой в сторону востока. — Вижу, не рады мне.

— Пойдем в дом–то, пойдем. Как же не рады! Говоришь пустые слова. Родной ведь человек! Подожди, Витя с работы вернется… Все придут… Вот радость будет!

Лида умылась, сбросила костюм, помятый в поездах, достала из чемодана голубое с белыми узорами вязаное платье, переоделась. И без того была всегда красивой, а теперь стала — просто засмотришься. Стройная, затянутая, ноги тонкие, сильные, шея точеная, зубы покажет — что снег. Только загар не женский, — мужской. Очень уж загорела, что плотовщица.

— Ну, рассказывай, рассказывай! — Агафья Карповна хлопотала, накрывала на стол — закусить, попить чайку с дороги. — Скоро год, как не видались. Беды ты натворила, Лидия. Горевали мы, сильно горевали.

— Мне кажется, мама, что не беду я сотворила, а доброе дело, и для себя, и для Виктора, и для всех нас. Ну, об этом мы поговорим с Виктором.