— Бери ребенка, Катюша. Пошли!
Алексей накинул на Катины плечи, поверх халатика, пальто и подтолкнул ее к двери:
— Пошли!
Натиск был так стремителен, так неожидан, что Катя опомнилась только в машине, с Маринкой на руках.
— Куда вы меня везете? — крикнула она, когда машина понеслась к городу.
— Ты взбесился, Алексей, — сказал Александр Александрович.
— Не волнуйся, Катюша, — успокаивал Алексей Катю. — Только не волнуйся. Все будет хорошо.
Возле своего подъезда он снова сгреб Катины постель и чемоданы, сложил их на мостовой.
— Я не выйду, не выйду, — говорила Катя. И вышла.
— Спасибо, дядя Саня, — сказал Алексей. — Ни в чем не сомневайся. Ты меня знаешь. Уезжай, дядя Саня. Теперь разберемся сами.
Александр Александрович удивленно пожал плечами. Он не мог понять, надо ли ему вмешиваться или не надо, договорился Алексей с Катей или не договорился; бывает, вмешаешься не в свое дело, сам в дураках останешься.
— Ну вот, Катюша, мы приехали. — Алексей поднял чемоданы, вошел в подъезд. Катя колебалась. Маринка тем временем захлебывалась от крика. В окна высовывались люди, спрашивали: «Переезжает кто, что ли?»
Алексей отомкнул дверь своей квартиры, ввел Катю в комнату, зажег везде свет и спустился за остальными вещами. Когда вернулся, заговорил:
— Катюша, ты будешь жить здесь.
— Я не могу, Алеша. Это невозможно.
Катя боролась с собой. Она хранила в кармане жакета письмо и записку Алексея. Она по нескольку раз в день их перечитывала, радовалась и плакала над ними. Но разве можно вот так, сразу все и решить! Может быть, Алеша ошибается, может быть, он будет жалеть о своем порыве, и тогда к ней придет новое несчастье, новое горе, еще более горькое, чем было.
— Не могу, Алеша, не могу, — повторяла она, качая Маринку. — Ты не знаешь, что делаешь.
— Я все знаю. Она, наверно, есть хочет. — Он кивнул на Маринку. — Я выйду пока. — Он ушел в кухню и сидел там на табурете до тех пор, пока Маринка не уснула и пока Катя сама не пришла за ним.
— Алеша, пойми, не могу, — снова сказала она, едва удерживая слезы.
— Не можешь или не хочешь? — спросил он.
Катя промолчала. Она стояла перед ним маленькая, несчастная, растерянная, с широко раскрытыми глазами, в которых были тоска, и страх, и любовь…
— Ты не думай, — заговорил Алексей, — это не моя квартира, теперь она будет твоя. Слышишь, Катюша, твоя. Я сейчас уйду к нашим, на Якорную. А ты живи здесь. Тебе здесь лучше, и девочке твоей лучше. Здесь просторно, тепло, сухо. Слышишь?
Чем больше он говорил, тем сильнее Катя бледнела. В глазах ее уже не было ни тоски, ни страха. Алексею показалось, что она вот–вот упадет в обморок. Он двинулся к ней, чтобы поддержать, но Катя отступила на шаг.
— Слышу, — ответила она. — Слышу, Алеша. Значит, это жертва? Мне жертв не надо. Ты пожалел меня. Не хочу никакой жалости.
Перед Алексеем был совсем другой человек. Не несчастный и маленький, а гордый и оскорбленный.
— Немедленно увези меня обратно! Или я уйду пешком.
— Хорошо, ты уйдешь. Я тебя отвезу. Но скажи, почему ты не ответила на мое письмо?
— Только потому, что знала: ты же написал его из жалости. И не ошиблась вот.
— Только потому?
— Да, потому.
— Если так, Катюша, то я сказал тебе неправду. Я привез тебя совсем не для того, чтобы уходить. Я думал, ты захочешь остаться со мной. Я хочу быть с тобой, Катюша. Я не могу без тебя…
— Боюсь верить, Алеша… — прошептала Катя. — Боюсь…
Алексей сделал шаг к ней, Катя не отступила; шагнул еще. Третий раз переменилось выражение Катиных глаз. Там были теперь тревожное ожидание и готовая вспыхнуть радость. Алексей не увидел этой радости, потому что Катя крепко, всем лицом вдруг прижалась к его груди и обхватила руками его плечи.
3
Антон с волнением следил за стальной махиной, под звуки музыки медленно плывшей в воздухе. Катучая площадка подала ее через раздвинутые во всю ширь ворота цеха, краны подхватили и понесли на стапель. Через час, через два площадка подаст к стапелю следующую махину весом в сто тонн, снова краны подхватят ее. Сто двадцать, сто тридцать таких подхватов, и на стапель из цехов будет перетащен весь корабль. Он там давно заготовлен. Одновременно с перестройкой цехов в них продолжалась и производственная работа. Корпусообрабатывающая мастерская производила заготовки. На специально оборудованных площадках сваривались узлы и секции. Все четыре стапеля после спуска траулеров тоже были приведены в полную готовность к приему секций.
Антон стоял среди большой группы гостей. Вот министр. В руке он еще держит ножницы, которыми только что перерезал красную ленточку у выхода из главного цеха сборки секций. Рядом с министром товарищ из Центрального Комитета партии, который когда–то разговаривал с Антоном о проекте. Дальше секретарь обкома. За ним несколько академиков и профессоров, среди которых и Михаил Васильевич, наставник и учитель Антона. Все они почему–то одновременно и дружно протирают платочками стекла своих очков. Вот делегаты других заводов, которые тоже строят корабли. Старый завод на Ладе привлек всеобщее внимание, потому что из старого он превращался в новый, вступал в совсем иную для него жизнь.
Антон стоял и волновался: в том, что его родной завод вступал в иную жизнь, была немалая доля и его, Антонова, труда.
В институте, слушая курс технологии кораблестроения, Антон все, что слышал, непременно переносил мысленно на свой завод. Он вспоминал отца с инеем на косматых бровях, Александра Александровича, который проклинал ветер; вспоминал себя, своих друзей на этом ветру, в эти морозы. Почему, думал он, корабль должен год, а то и год с лишним простаивать на стапеле? Почему на их заводе чуть ли не каждый лист обшивки, каждый угольник и швеллер ставятся на место только на стапеле, а если и собираются предварительно в секции, то в какие секции? В небольшие, незначительные — флоры, бракеты, шпангоуты, бимсы. На передовые заводы пришла новая технология, а на их заводе всё держат и держат корабль месяцами на стапеле, на суше, не пускают в море.
И когда настало время распределения тем дипломных проектов, Антон взял себе давно им выбранную тему — проект реконструкции завода на Ладе. Он включил в этот проект все судостроительные новшества — и уже апробированные практикой, и едва наметившиеся в научно–исследовательских институтах. Антон работал над своим проектом с таким жаром и вдохновением, с таким трудолюбием, с таким упорством, что его работу оценили на «отлично» и даже с особым примечанием, в котором говорилось: может стать основой для последующей защиты диссертации на степень кандидата технических наук. Антона взяли работать в научно–исследовательский институт, и когда министерство поручило институту подготовить для правительства материалы о возможностях реконструкции завода на Ладе, профессор Белов сказал: «Антон Ильич, мне думается, ваш дипломный проект нам пригодится. Вытаскивайте–ка его на свет божий!»
Торжественно трубили трубы оркестра. В их голосе Антон, с волнением следя за плывущей в воздухе махиной, слышал: «Дело, для которого ты сюда приехал, сделано. Можно и уезжать». Не можно, а должно. Министр сказал вчера, что его, Антона Журбина, ждет командировка на Балтику, где еще один старый завод надо сделать молодым. Большой поток начинается во всем судостроении отечества. Антон поедет, с радостью поедет, куда угодно — и на Балтику, и на теплое Черное море, и на Дальний Восток, и на холодный Север. Он ощутил силу новой техники, а когда ощутишь эту силу, хочется удваивать ее, утраивать, потому что видишь — предела ей нет, она стремительно ведет, увлекает тебя, распахивает перед тобой двери в мир, о котором мечтали, который научно предсказывали два гениальных человека, еще сто лет назад первыми увидевшие призрак будущего, которое неизбежно встанет над Европой. Они подняли знамя борьбы за этот мир. Знамя подхватил третий гениальный человек, поднял его еще выше, над всей землей. Вот оно медленно и величаво разворачивает свои тяжелые шелковые складки по ветру на флагштоке над стапельным краном. Треть века назад оно стало знаменем победы. Нам идти под ним долгие–долгие века, но уже сегодня хочется знать, видеть — как будет там, в веках? Хочется приблизить это время. Во имя этого мы создаем невиданную технику. Насколько шире с этой техникой станет шаг завода! В большом потоке за два, за четыре года завод проделает куда больший путь, чем тот, который пройден за семьдесят пять лет. Стоило жить для этого, стоило учиться и работать.
