Никто не мог убедить его в том, что часы–шкаф с басовитым музыкальным боем, бронзовые урны вместо чернильниц, дорожки с цветочками на полу, портьеры на дверях будут способствовать лову рыбы. Большой, спокойный, уверенный в себе, — не уговоришь!

Марина, присевшая на скрипучую скамью в передней, которую иной директор давно бы превратил в приемную и населил спесивыми секретаршами, через приоткрытую дверь в кабинет видела его обветренное, с крупными чертами, лицо, слушала, как обстоятельно разбирает он причины снижения лова, какие предлагает меры, чтобы по выполнению плана идти вровень с предприятиями Ленинграда.

— Негоже отставать, товарищи!. Не к лицу это ладожанам. В дни войны мы были плечо в плечо с ленинградцами; с чего бы сейчас от них отбиваться? Помню, дядя Кузя Воронин под «мессерами» ходил в озеро. В руку, кажись, ему угодило…

— В руку и в ногу, две пули, — услышала Марина голос Алексея.

Ожидать ей пришлось еще с полчаса. Но она не скучала. Из окон были видны: в одну сторону — новоладожские колокольни, в другую — ясная ширь озера. Сколько с ним, с этим древним озером, связано дивных историй, сколько легенд сложилось на его берегах… Хотя бы вот эта сказка о чудесной ладье, только что рассказанная Ильей Ильичом Асафьевым. А пройдут годы, и в легенды превратится быль — та страшная быль, которую занесло на Ладогу штормом войны. Кто–то будет рассказывать о шоферах, огненными руками разогревавших моторы машин, о людях, по пояс в ледяной воде тридцать верст тащивших на себе мешки с луком для Ленинграда, о бородачах рыбаках, которые под «мессерами» ловили налимов в прорубях. Быть может, и о девушке с серыми глазами рассказывать люди станут…

Шумно распахнулась дверь из кабинета. Не глядя на. Марину, мимо проскочил Извозов; застонала, заскрипела под его тяжестью лестница.

— Товарищ медицина! — приветливо окликнул Ветров, выходя, обнял за плечи, ввел в кабинет.

— Иван Николаевич, — поинтересовалась Марина, — Воронин опять в рейс?..

— Опять, Марина Даниловна, опять. Жизнь такая рыбачья…

— Иван Николаевич, разрешите и мне в один рейсик сходить. Он обещал взять на «Ерша».

— Алеша обещал? — Ветров удивился. — Он же уверяет, что женщина на корабле — не к добру. Морской волк!

— Вот ведь вы какой! — Алексей полез в карман за портсигаром. — Одно дело женщина, а это же — сестренка!.. — Он был несколько смущен и удивлен: когда же успел дать такое обещание Марине? Неужели тогда, в дождь, когда прятались в предбаннике?

А Ветров раздобрился:

— Разрешаю, Марина Даниловна. Езжайте и, наперекор всем суевериям, принесите нам удачу.

— Слишком велика ответственность! — воскликнула Марина. — Лучше уж я не поеду, Иван Николаевич.

— Ну, ну, испугалась! Воронинские птенцы страху не знают.

Вышли во двор, где Ивантий все еще чинил трал. Марина неприязненно покосилась на него, — не терпела грубостей, сальных шуток, двусмысленностей, не терпела и не прощала их.

— Довольна? — спросил Алексей. — А в общем–то и незачем было, говорить Ивану Николаевичу. Я бы и так тебя с собой взял. Тихо, мирно, благородно…

— Не стоит, Алеша, хитрить даже в мелочах. Раз соврешь, дальше пойдет больше.

— Неужели никогда в жизни ты не говорила неправды?

— Никогда.

— Так и есть, как зовут тебя на селе: монашенка ты. Жаль, что в Старой Ладоге монастырь закрыли.

Алексей рассмеялся, но Марина сердито промолчала. Ее злило сравнение с монашенкой. И особенно злило то, что говорит об этом он, Алексей. Она стояла с таким лицом, на котором совершенно отчетливо можно было прочесть: когда отсмеешься, потрудись, пожалуйста, объяснить, что делать дальше, что брать с собой в поездку, когда приходить на «Ерш»?

3

Алексей осматривает в бинокль горизонт. Рядом с ним на мостике Марина. Ветер вихрит вкруг ее коленей подол платья.

— Легко оделись, Марина Даниловна! — кричит с палубы Иван Саввич. — Вот костюм для озера! — и звонко хлопает ладонью по своим брезентовым брюкам. В присутствии женщины он не рискнул щегольнуть знаменитыми красными трусиками.

Ивантий под стук мотора задремывает на баке, голова его клонится, он утыкается лбом в бухту пенькового якорного каната. Вася Бережной перышком, оброненным пролетной чайкой, норовит попасть Ивантию в заросшую мохом ноздрю. Ивантий фыркает, отмахивается, будто от мухи, но глаз не открывает. Ловцы — человек шесть — беззвучно, чтобы не порушить игры, хватаются за животы, смеются.

Моторист Фомин облокотился о бортовый поручень, курит объемистую, из зеленого плексигласа, трубку, которую на траулере прозвали неугасимой лампадой, и тоже, как капитан, вглядывается в озеро.

— Чайки, Алексей Кузьмич!.. — говорит он, заметив вдали косые броски белых птиц — то отвесно, камнем, к воде, то круто ввысь.

Алексей снова приставляет к глазам бинокль. Чаек — туча. Как хлопья теплого снега, вьются они, кружат над водой, грудью бьются о пологие волны.

Стекла рубки, в которой, молчаливо перекидывая из ладони в ладонь рукояти рулевого колеса, стоит штурвальный Козин, опущены, как в автомобиле. Алексей, не повышая голоса, командует:

— Право руля!..

Колесо под руками Козина начинает быстро мелькать спицами. «Ерш» круто берет в сторону чаечьей толчеи.

Ивантий проснулся. Команда толпится на носу, смотрит вперед по ходу траулера. Фомин спустился в моторное отделение. Тралмейстер Колдунов толкует с Иваном Саввичем.

— Разве это научно? — говорит Иван Саввич. — Чайки!..

— По этим приметам, Саввич, Ладога тыщу лет промышляет, — проникновенно внушает Колдунов. — И не скажи, что без успеха. Не скажи. Но рыбак, в общем–то и целом, он — безбожник. И от бόговых и от бесовых примет откажется враз, дай только ему более добычливую ориентацию. Вот как есть вы ученый, объясните: водятся ли у науки точные данные, чтобы рыбу без промашки заприметить? Нет у вас таких точных данных! Нет, и не спорьте, Иван Саввич, не спорьте. А чайка, она показывает!..

— Показывает, не спорю. Но чайке все равно, что там — плотва или сиг. Чаще всего как раз над плотвой птицы толкутся.

— Да, чайка, конечно, она вроде попки, — соглашается Колдунов, — который счастье тянет. Чть ухватит — не угадаешь: колечко ль за пятак или часы с тремя крышками и с цепкой.

«Ерш» приглушает моторы, идет по инерции, белой метелью кружат над ним чайки, кричат нептичьими горестными голосами.

О Марине забыли. У каждого на траулере нашлось свое дело. Гремят команды, — крики, шум, визгливый скрип талей, — ползут за борт полотнища трала. Гулко падают на воду тяжелые, окованные жестью доски. Пеньковые прочные концы, как струны — до звона, натягиваются движением траулера; от встречного напора воды доски становятся дыбом и, расплываясь, отдаляются одна от другой, широко растягивают в стороны крылья трала, будто кто–то в воде разводит гигантскими ручищами, силится обхватить все озеро за кормой «Ерша».

Марине интересно, смотрит на эту работу не отрываясь. По воде полукружьем раскинулось сверкающее ожерелье из зеленых бус. Это (Марина уже знает) кухтыли — полые внутри круглые стеклянные поплавки, каждый размером в небольшой арбуз. Ими поддерживается у поверхности воды верхняя кромка трала.

На некоторое время наступает тишина. «Ерш» волочит за собой зеленое ожерелье. Затем снова возникают ошалелые крики, стучат шестерни лебедок, все ближе подплывают к траулеру стеклянные арбузы. Вода прозрачна, сквозь нее видно, как в громадном ячеистом мешке трала бьется и кипит рыба.

Трал выбирают на борт.

На палубе рыбье биение усиливается. Глотнув воздуха, балдеют широкие лещи, притихают белобрюхие судаки, только что пытавшиеся массивными костяными лбами таранить с разгона сеть. Зато щуки, язи, окуни, плотва поднимают неистовую возню.

Ловцами на «Ерше» — набатовские, звено Дмитрия Локтева. Дмитриевы люди знают: если траулер в ходу — чеши языком, рассказывай байки, валяйся на палубе, грей спину под солнцем. Но когда начинается работа — замолкни, не жалей рук, действуй. С привычной быстротой они разбирают рыбу по корзинам, сразу же спускают ее в трюм, на лед, не давая нагреться на палубе.