Зине показалось, что он ее хочет проверить, проэкзаменовать. Она взяла тетрадку, карандаш и стала объяснять так, будто отвечала профессору, громко, по–институтски отчетливо, со всеми подробностями.

— На среднем шпангоуте данного листа, — она провела кривую линию, — берем точку О в середине его дуги. Вот!.. Эта точка принимается за среднюю точку строевой линии АВ.

— Правильно, строевой, — подтвердил Илья Матвеевич.

— Которая, — продолжала ободренная его замечанием Зина, — проводится по способу средних нормалей к шпангоутам. Параллельно строевой АВ, на расстоянии примерно в триста миллиметров вверх и вниз от нее, проводятся… тут не хватит бумаги, Илья Матвеевич.

— Ничего. Главное — теоретически.

— Ну вот, вверх и вниз от нее проводятся две вспомогательные строевые: А-прим, В-прим и А-второе, В-второе.

Зина в конце концов написала такую длинную и страшную формулу, что Илья Матвеевич не выдержал, засмеялся:

— Здόрово! Ну и здόрово!

— А правильно?

Он ничего не понял, но сказал уверенно:

— Точка в точку! Еще какую–нибудь задачку, может, решим?

— Какую же? — с готовностью спросила Зина.

— Допустим, про то, как два купца шли навстречу и где они сойдутся.

— Это школьная задача, и не про купцов, а про пешеходов. Купцы каким–то сукном торговали, у них что–то такое вышло, забыла что.

— А вот школьную и решайте, Зинаида Павловна. Или не вспомните?

— Постараться — вспомню. Я по математике хорошо училась.

— А других бы вы, например, могли учить?

— Не пробовала, не знаю, Я очень нетерпеливая. Кричать буду на учеников.

— А если ученики смирные, выносливые?

— Не знаю, Илья Матвеевич, не знаю. Почему вы это спрашиваете? Может быть, меня хотят в ремесленное училище отправить, учительницей?

— Да нет, просто так, любопытствую. А это вот и есть начертательная геометрия? — Илья Матвеевич раскрыл другую книгу. — Сколько всего разных наук–то пришлось пройти?

— Технологию, теорию сопротивления материалов, механику, эту самую начерталку, черчение…

Зина говорила и упорно раздумывала: зачем пришел начальник стапельного участка? Может быть, они там с директором переменили свое решение держать ее на задворках, может быть, хотят взять на сборку и Илья Матвеевич задумал проверить ее знания? Какое было бы счастье!

Илья Матвеевич слушал и тоже раздумывал, хмурился. Вот ее бы теорию да его опыт — какой инженер мог получиться! Но вся и беда в том — у одного опыта много, теории не хватает, у другого теории на пятерых, опыта мало. Поглядеть на Антона. Повезло Антону. Оттого и в гору идет быстро — опытишко получил еще мальчишкой, науки проходил в зрелом возрасте, без гульбы, без пустозвонства, серьезно. Упорством взял. У него, у Ильи Матвеевича, упорства, пожалуй, побольше, чем у Антона. Что бы пораньше–то спохватиться, лет на пятнадцать! Теперь поздновато, поздновато. Антонина говорит — ее знания в двух десятках книг. А на эти книги, чтобы пройти их, десять лет человек тратит. Вот тебе и два десятка, стопочка невеликая!..

— Да-а… — он покрутил бровь.

В Зининых глазах возникло выражение тревоги: неужели недоволен, неужели провалила экзамен? Не зря ли столько наболтала, построже бы держаться надо, посолидней. Не получалось солидней, — Илья Матвеевич подавлял ее своим авторитетом. Она знала, что у него нет инженерского диплома, что он практик, самородок. Но самородок — это же давно известно — всегда большой талант. Само слово — «самородок» — притягивает. О золоте, когда говорят: брусок, слиток, — никак его не представляешь; нечто ровное, гладкое, с правильными гранями. Скажут: самородок, — видишь угловатое, неотделанное, но яркое, сверкающее, поистине драгоценное. А что она? «Рядовой инженер!» — сказала Зина о себе мысленно, и ей стало грустно.

Чаю Илье Матвеевичу не хотелось, он не любил чай, любил кофе, который варила Агафья Карповна; отпил полчашки и распрощался, ушел убежденный в том, что науку ему во веки веков не осилить. Путь его лежал мимо фирменной пивной завода «Белый медведь», на углу Барочной и Канатной. Дверь пивной распахнулась, когда Илья Матвеевич поравнялся с нею; на улицу вышел здоровенный парень — шапка на затылке, ворот расстегнут; во весь рот он гаркнул в морозном воздухе, словно желая очистить легкие от табачного дыма:

— Не нужен мне бе–ррег турецкий, вся Африка мне не нужна!

— А что тебе нужно? — спросил Илья Матвеевич. — Ты чей?

— Чей? Женкин казначей.

— Казна–то поди пустая?

— Зато жизнь густая. Вот, батя, держи пять! Брови у тебя красивые, что у филина, торчком. Люблю филинов, шикарно поют. Мой батька в клетке держал, мать со страху к стрелочнику на железную дорогу сбежала. Я от него и родился.

— От кого? От филина, от отца или от стрелочника?

— От филина? Ты что! — Парень постоял, покачался на нетвердых ногах и повернулся к двери.

— Эй, послушай! — окликнул его Илья Матвеевич, удерживая за рукав. — Тебе бы, дураку, над задачником сейчас сидеть, а не здесь. Люди в пятьдесят лет учатся, не чета тебе люди, пообразованней… А ты горланишь без всякого соображения. Рабочий или кто?

Парень ответил довольно миролюбиво: лохматые брови Ильи Матвеевича, суровый взгляд действовали на него отрезвляюще.

— Токарь, — сказал он.

— Откуда?

— С этого… с механического…

— Видишь, токарь, рабочий, ведущий класс, а держишь себя будто нэпман. Разложился.

— Я, батя, не разложился, ты извини меня. Шестой разряд сегодня получил… Понимаешь, комиссию прошел. Ребят угощаю. Гуляем. Завтра, вот тебе слово, вкалывать начну по шестому. Это же знаешь — шестой! Вроде как токарный институт кончаю, а? Седьмой дадут — полный профессор!

— Дурак ты, а не профессор! — Илья Матвеевич плюнул с досады.

Придя домой, он выпил стопочку водки и четыре стакана кофе, разгулялся, позвал Костю.

— Костька, по пивным шляешься?

— Чего я там забыл?

— А берег турецкий?

— Какой берег? Привязываешься!

— Отец не привязывается, отец учит. Берег турецкий и вся Африка — они нам не нужны, объяснил мне один певец. А ты как считаешь?

— Мне тоже.

— Тоже! И что мелет! Кто живет в Африке и на турецком берегу? Угнетенные народы! Желаем мы им добра? Желаем. Желаем, чтобы стали они свободными и с нами в дружбе жили? А ты что поешь?

— А берег, папочка, кажется, не турецкий, а тунисский, — сказала Тоня, отрываясь от книг. Она готовила уроки. — Когда поют, не разобрать.

— И ты эту песню знаешь?

— Знаю. Очень хорошая песня. Хочешь послушать? Я сейчас к Вале сбегаю, пластинку принесу.

— Да ну тебя… — Илья Матвеевич продолжал смотреть на Костю. — Я тебя не за тем позвал, — заговорил он зло. — Ты что там с грот–мачтой моей затеял?

— Алешку учу, — безразличным тоном ответил Костя.

— Ты на чем другом учи. Она еще сгодится, эта мачта.

— Да мы ее уже сожгли.

— Как сожгли? Вещь денег стоит! Под суд отдать за такое безобразие! — Илья Матвеевич так ткнул вилкой в стол, что она впилась в дерево и обратно не вытаскивалась.

Костя, пока отец бушевал, не смотрел на него, прятал глаза, едва сдерживая смех.

— Чего там — под суд! — заговорил он в тон Илье Матвеевичу, зло и громко. — Получай свою мачту! — Выхватил из кармана акт технического контроля и бросил его через чашки и сахарницы.

Илья Матвеевич надел очки, прочел акт, сложил его аккуратно и опустил в свой карман. Посмотрел на Костю искоса, хмыкнул, еще раз хмыкнул.

— Ну и что? Хвалить, думаешь, буду, лобызать?.. За уши — вот хочешь? — отдеру!

В глазах Ильи Матвеевича вспыхивали горячие огни, но он напускал на себя суровость. Агафья Карповна огней этих не увидела.

— Что ж ты, Илья, так строго, — сказала она. — Костенька старался…

— Поздно расстарался. Раз мог это сделать, должен был сделать раньше.

— Никто не просил, — вставил Костя.

— Ага, тебя просить, значит, надо, в пояс кланяться! Осчастливьте, Константин Ильич, облагодетельствуйте! Сам должен прийти, если видишь, что нужен! Так у нас рассуждают, а не «просили»!