Вот и отправились мы зимой вдвоем с приятелем на заветное озеро, что Коля показал. Шли долго, по сугробам лезли, по тропинкам плутали. На озеро вышли — там не легче, снег по колено, под ним вода надо льдом, ветер с острым снегом поднялся. Намаялись в тот день. Но хорошо, живцов наловили да поставили пару десятков самоловок. Еле до темноты домой успели, хорошо, десять километров — не сто. Ночью спалось плохо — все мнилось, как хватает сейчас живца на жерлице большая щука — сказочная рыба. Как стоит потом в темной глубине неподвижно, решая — вырвать с корнем ли проклятую снасть или потихоньку внатяг отойти, чтобы лопнула от напряжения звенящая леса. Было так несколько раз — срабатывал внезапно красный флажок на самоловке, и начинала крутиться катушка — чем ближе ты подходил, тем быстрее. Еще быстрее, еще… Я опять просыпался среди ночи, и снова засыпал, валился в сладкое ожидание поклевки. Даже во сне не отпускала меня большая рыба, в этом было ее щучье веление.

Наконец наступило утро. Погода заладилась, ветер стих, и небо стало ясным. Правда, подморозило весьма, и придется долбить лед в лунках, плохо присыпанных накануне снегом. Где с вечера поленились — там с утра потрудились.

Добрались до озера. С утра шлось легче, чем вчера, — бодрил окрепший морозец, подгоняло ожидание удачи. На лед выскочили вприпрыжку, тщательно вглядываясь вдаль…

Нет, пожалуй, более щемящего чувства, чем на зимней рыбалке ждать появления, выстрела жерличного флажка. Ярко–красный на белом снегу, он весь — символ надежды. Так же трепещет на ветру, так же лишь обозначает возможность — ведь вся борьба еще впереди. Так же, как и она, — лишь призрачная иллюзия возможного счастья, ведь что такое рыба, по большому счету, — еда, добыча, мираж. Или все–таки призрак нашего далекого счастливого прошлого, когда мы были по–настоящему свободны.

Я как–то читал, что спорили о рыбалке два нобелевских лауреата по литературе. Хемингуэй кричал, разводил руки, обозначая рыбью величину и мощь. Стейнбек же спокойно заметил:

— А мне никогда не нравилась рыба, которая не помещается на сковородку…

На ровной и белой ладони озера ярко реяли несколько флажков. Что–то происходило здесь ночью. Что–то трагическое и великое. Пока я выбирался из лесных сугробов, приятель мой уже снял одну небольшую щучку со своей самоловки.

— Травянка, травянка, — возбужденно шептал он, — пусть маленькая, но вкусная. Их много тут.

Я подступил к ближайшей своей жерлице. Вокруг лунки было много следов. Слишком крупные для волка, круглые, кошачьи. Рысь. Она полночи ходила тут, чувствуя, что внизу, в глубине, что–то происходит. Что–то важное, возможно — вкусное. Сама жерлица была свернута на ребро. Катушка полностью размотана. Кошка трогала лапой? Или такой силы был удар снизу, что выбил из лунки пластмассовый круг–основание. Сердце мое билось медленно и спокойно. Я не верю в большую рыбу. Я не люблю, когда она не помещается на сковородку.

Медленно, но сильно потянул за леску. Она у меня надежная, можно не бояться. Сначала вообще не шла. Зацеп, — подумалось обреченно. Но в следующую секунду напряжение ее чуть ослабло, леска медленно двинулась. Осторожно я подтащил к лунке что–то невероятно тяжелое, свинцовое. Нет, деревянное, было слышно, как оно снизу ударяется об лед. Твердый древесный звук доносился из–под полуметровой толщины. Точно, зацеп.

Снасть было жалко. Выхода виделось два — порвать леску, прогнать прочь копеечную надежду, что там стоят крючок и поводок. Или попытаться спасти ее, а вместе с ней и трепещущую часть души — поклевка ведь была.

— Чего стоишь? Раздевайся, лезь рукой в лунку, — мой приятель возбужденно и безопасно припрыгивал рядом.

— Слушай, я боюсь. Может ты — лезь?

— Не, снасть твоя. Я тоже боюсь.

Я обреченно снял куртку, свитер. Остался в одной тельняшке. Повыше закатал рукава — голый торс зимой в лесу смотрелся бы совсем противоестественно. Душу бередили рассказы бывалых — один напоролся на собственный крючок, застрял и чуть не замерз, другому рыба откусила полруки. Вода в лунке предательски чернела…

Я трусливо лег на лед и сунул руку в омерзительно холодную воду. Пройдя пальцами по леске, нащупал какую–то корягу. Скользкая, холодная, вся в тине, она, впрочем, была ровной и длинной. Палка? Нет, кол. Длинный кол от летней самоловки. Или от сети. Я медленно, маленькими рывками стал подвигать его подо льдом, стараясь нащупать конец. Из носа текло. Глаза слезились от холода и ужаса. Мокрый тельник леденил подкожную кровь. Ко всему поднялся ветерок с поземкой…

Всему в жизни бывает конец. Закончился и самый длинный кол в моей жизни. Я осторожно завел его толстый, в обхват ладони, конец в лунку и поднялся на ноги. Дальше стало легче. Вытащил на лед три метра черной, пропитанной илом древесины. Леска бородой была напутана на нее. Но не кончалась, а снова уходила в воду. Стихший было от холода азарт снова погнал кровь по жилам. Согретый им, не успев одеться, я снова потащил лесу. На том конце ее кто–то тяжело шевельнулся.

— Слушай, что–то есть! — крикнул я приятелю.

— Да что там, сеть, наверно, старая да щука с килограмм. Думаешь, на десять там сидит? Не бывает такого. — Он самовлюбленно проверял свои самоловки, вытащив еще одну травянку. — Тащи давай!

Медленно–медленно шла толстая леса. В глубине было несколько невнятных шевелений. Или ленивых шевелений — я не разобрал. Леска опять встала.

— Опять стоит! — обескураженно крикнул я приятелю.

— Сеть ко льду подошла! Снова лезь, — он видел все сквозь лед.

Хорошо, что я не успел одеться — не пришлось снова раздеваться. Второй раз это менее приятно. Почему–то. Всегда. Снова по леске пальцами прошел в глубину. Руки едва хватало на толщину льда. Сразу под ним нащупал металлический поводок. До крючка оставалось десять сантиметров. Глубина молчала.

Я окончательно струсил. В любую нору страшно пихать часть своего тела. Вдруг там ядовитые зубы. Снова поднялся на ноги. Еще раз потащил за леску. Она стояла мертво. Каким–то наитием отпустил ее на полметра. И снова потащил. И вдруг она пошла. Пошла все быстрее и быстрее. Я быстро перебирал руками, а сердце замирало в предчувствии обрыва лесы. Обрыва не было. Вместо него в лунке вдруг показалась огромная зубастая пасть. Ярко–красная, широко открытая, с белыми острыми зубами — я чуть было не отпрянул в ужасе. Но как–то получилось преодолеть страх, и незнакомым для себя, вдруг отточенным движением я подхватил под жабры огромную щуку и вытащил ее на лед. Она на секунду замерла, освобожденно распластавшись на белом снежном покрывале, но тут же забилась, подпрыгивая, свиваясь кольцом и выгибаясь — яростно, страстно, обреченно…

— Помнишь, щуку тут поймал зимой, большую? — мы с Колей сидим у горящего костра на берегу. В пяти метрах тихонько плещется вода о прибрежные камни. Ночь светла. Комаров разогнал дым, и мы наслаждаемся теплым воздухом, горячим чаем и дружеской беседой.

— Помню. Толстая такая, как поросенок. Полюбило тебя озеро.

— Как так — полюбило?

— Да вот, рыбу какую дало. Может, первый и последний раз в жизни, — он печально вздохнул. — Хорошее озеро, доброе. Не слышал, чтобы утонул здесь кто.

Озеро согласно приборматывает мелкой волной. Потом вдруг раздается громкий, пушечный удар о воду. Я вздрагиваю.

— Не боись, бобер шалит. — Коля жмурится от дыма или от удовольствия. — Вкусный бобер. Копченый особенно.

— Да ты угощал меня. Почками. Я тогда еще московскому другу смс написал: «Сегодня ели почки бобра».

— А он чего?

— Ответил завистливо: «Всегда, всегда, мой друг, иди дорогою бобра».

Посмеялись. Поспел чай. Он круто забурлил в солдатском закопченном котелке. Коля бросил в кипяток заварку и поставил на землю к огню — настояться. Вкусный пар пошел от котелка. Внутри созрел вкусный цвет.

Коля с сербаньем прихлебывал из кружки.

— Вот ты рассказывал, что землю не продал бы мне, если б не карельские корни. Почему? — как–то стал меня интересовать этот вопрос.