Над банной дверью висит дощечка выскобленная, на ней — карельские слова, записаны как стихотворение, столбиком.

— Коля, чего написано? — спрашиваю.

— Когда сам прочитать сумеешь — тогда и у тебя баня хорошая получится, — смеется над моей русскостью, но не зло, по–братски как–то.

Я в баню, бывает, опоздаю на час — пока со своей заимки по сугробам выберусь, так и тут Коля подденет:

— Русский час — два часа, — говорит.

Паримся мы долго. Раз по пять ныряем в прорубь. Хлещемся веником. Мылом да шампунем Коля брезгует:

— Зачем мне эта химия. Я и так пять раз на неделе парюсь. Да купаюсь столько же. Куда мне?

После бани идем ужинать. Никогда он меня не отпустит, не угостив. Как не отнекиваюсь. Но уж устоять трудно. Таня, жена его, выставит на стол из печки калитки ржаные с картошкой. Или ряпушки полную сковороду. Или щуку сегодняшнюю жареную. Или котлетки из лося… Или сало домашнее, самодельное.

— Не, наврал, — смеется, радостный, — сало в магазине купил, белорусское.

Я его тоже как–то раз хорошо поддел. Привез с Белого моря кусок семги угостить. Он попробовал:

— Не, — говорит, — слишком жирная. Я нашу щуку больше люблю.

Через полгода я опять на север съездил. И уж такая мне семужка попалась отличная, восьми килограммов весу. Посолили ее, да и растаяла во рту, родителям лишь досталось. И приехал я к Коле, рассказываю ему, какая семга вкусная была, сказочная просто, мясом оранжевая, соком текущая, вкуса неземного.

— А мне чего не привез попробовать, — Коля аж обиделся слегка.

— Так ты же не любишь, — говорю.

— Кто сказал «не люблю», — от удивления у него щелки глаз приоткрылись широко.

— Да ты сам полгода назад сказал. Щуку, говорил, больше любишь!

Водки Коля совсем не пьет. Ни капли. А уж раньше пил крепко. На трактор, говорит, залезть не мог. Но понял потом — или пить, или жить. В деревне дома наполовину — или кривые да опущенные — пьют там беспробудно. Или нарядные да веселые — там уже свое отпили. А Коля теперь только воду из–под крана употребляет — у него в колодец насос опущен, она живая льется. Да еще чаю много — какой карел без чая.

— А тебе можно еще пока, — говорит. — Еще здоровье позволяет. Но уже недолго…

Вот такая у Коли внешность — маленькая, крепкая, хитрая маленькими мудрыми глазами. Да и внутренность у него такая же, неглупая. Есть там змей…

Три года он не показывал мне это озеро. Все отнекивался — я сам, говорит, не могу сейчас, а один ты не найдешь. Или на другое какое пошлет. Или на зимнюю рыбалку возьмет да протащит на лыжах по паре ламб через сугробы. И за день поклевки не увидишь — сам перестанешь проситься. Наконец сдался. Собирайся, съездим на выходных, — совсем печально сказал. А было от чего печалиться — будто царевну заповедную незваному гостю показывал. А она такая красавица да скромница — лишний раз подуть страшно — как бы не навредить. Но ветерок ничего, не боится, то и дело ласкает водную гладь, спустившись с высоких сопок, что строгой стражей стоят вокруг.

Озеро все изрезано мысами. Посреди него разные острова — то большие, со своими ламбами посередине, то совсем маленькие — несколько деревьев стоит, вот тебе и остров. Есть болотины по берегам, есть и высокий лес. Речка маленькая впадает. Есть большие травяные пустоши — где деревни стояли. От одной сейчас полдома бревенчатого осталось. Да от другой — последняя стена стоит, еле держится. И думаешь невольно — почему? Почему так в этой стране? Ведь совсем рядом, совсем недалеко, на таком же точно севере живут люди веками на своей земле. И за века все у них устроено, обихожено, в порядке все и согласии между человеком и природой. А у нас — вчера с одних мест согнали за невесть какие заслуги. Сегодня по–другому мучают. Завтра вообще не пойми что будет. Не любим мы друг друга, не братья, а враги смертные. Вот и лежат у нас пустоши там, где раньше стояли деревни.

Зимой хорошо видно — сколько зверья вокруг. Зайцы, волки, белки. Росомаха порой прошлепает по берегу да перейдет на другой по тонкому льду. Лось прошастает размашисто через поляну. Хорошо хоть мишки зимой спят в основном. Если зимой на снегу след медвежий заметишь, да и ранней весной тоже — осторожней смотри, у голодного разума нет, даже звериного.

А еще следы рысьи есть. Я один раз ее живьем видел. Ехал на машине по дороге уже к городу. Смотрю — собака большая перебегает. Желтая такая, с куцым хвостом, боксер или бульдог американский. Вот, думаю, кто–то в лес собаку выпустил, недотепа, волки ее быстро возьмут. А она перебежала дорогу, на обочине обернулась и зеленью изумрудной блеснула глазами в свете фар. И кисточки на ушах успел заметить. Ходит рысь по местным лесам, ходит.

Коля тоже рассказывал — раньше охотники маску на затылок в лесу надевали, с глазами и ртом нарисованными. Потому что пройдешь, не заметишь ее на дереве, а она затаится, и глядишь — не решится броситься под пристальным взглядом неживого лица.

Собаки местные наши — карельские лайки. Маленькие, рыженькие, словно лисички. Только хвост колечком. Но злобные, чуть что — куснут, не задумываясь. А тут приезжаем к Коле с отцом, а у него возле дома вертится щен подброшенный. Быстрый такой, прыгает — ластится. Коля с Таней из дома выскочили.

— Держите, держите!!! — кричат. Мы бросились его ловить. А он ловкий, выворачивается, играет. Наконец поймали, на руки схватили. Коля подошел, глянул:

— А–а–а, это не наш, — говорит. — Отпускайте.

Собачка эта подросла потом, ничейная бегает по деревне, а то и по лесу. Не боится никого, ни волков, ни людей. И ласковая, незлая. Хорошая собака.

— Бери его к себе, — Коля мне советует. — Не охотник уже, но охранять хорошо будет. Гляди он какой — умный и смелый.

Я жене рассказал, а она смеется:

— Ну прямо как ты, — говорит.

Собаку я не взял, куда ее в город. А в деревне я еще напостоянку не поселился. Но про смелость и ум ее часто вспоминал. Потому что самому ни того, ни другого не хватает порой в лесу. Особенно на внутренних лесных озерах. Ведь пойдешь на рыбалку по первому льду или по последнему — тот трещит, гнется, стреляет пушечно. Это тоже в грозном голосе внутренних озер. А ты все равно лезешь по нему, не думаешь о плохом. Такая уж это страсть — северная рыбалка.

Или следов когда кругом звериных — тоже жутковато городскому. Идешь, озираешься, коловорот в руках поудобнее сжимаешь — лишь бы чем отбиваться пришлось. Но Коля смеется тогда:

— Если, — говорит, ты медведя или волка хоть раз за всю жизнь увидишь — это огромное счастье тебе. Потому что к природе прикоснешься. А так — не дадутся они взгляду, осторожные и хитрые очень. Зверей в лесу бояться нечего.

И вот идешь зимой по лесу. Иногда на лыжах, чаще — так, тропинку торишь, недалеко обычно ходишь, если места знаешь. Идешь и налюбоваться не можешь. Словно сказочные терема, стоят деревья под снегом. Будто в величавом, неспешном хороводе склонились кусты. Все движенья плавные, куда взгляд кинешь — везде узоры да росписи. А солнце выглянет — заискрится все кругом острыми морозными звездами! А зайдет за тучку — опять неспешный плавный танец затянутых в тяжелую парчу деревьев. Да еще пара черных глухарей вспорхнет с грохотом при твоем приближении да полетит вдаль по делам своим — то–то красота. Ласково в зимнем лесу. Если дорога не дальняя, мороз не сильный да знаешь — куда идти…

А еще хорошо зимой — змей нет. Зато щуки навалом. Особенно в этом озере. Только научиться ловить ее нужно. Способ нехитрый, а действенный. Сетями я ловить не люблю, да и не умею, честно сказать. Есть в этом что–то неправильное — сеть воду цедит, словно левиафан сквозь зубы пропускает, все живое себе оставляя. Нечестно это как–то, механически. Вот жерлицы — другое дело. Их и поставить нужно правильно, на места, которые опытом узнаешь. И наладить грамотно. А щука схватит, поманит, посопротивляется тебе хорошенько, да и уйдет обратно в озерную глубину, сорвавшись. И останешься ты, словно Емеля — у разбитого корыта. Есть в этом хорошая борьба, есть знание того, что не просто так тебе озеро добычу отдает — лишь в награду за труд и усердие. А не поймаешь никого — зато красотой окрестной насладишься.