Грибы, к моему удивлению, стали попадаться сразу же. Да не простые — истинные красавцы–боровики. Не успел я и десяти метров отойти от дороги, как сразу встретил большую семью. Стояли они, то тесно прижавшись друг к другу, то немного поодаль — но все кряжистые, крепкие, словно упрямые, тренированные солдаты. К ногам их жались маленькие детки. Веселые подростки разбежались и играли со мной в прятки. Иногда я несколько раз проходил по одному и тому же месту, прежде чем высмотреть маленькое бурое пятнышко среди мха, которое на поверку оказывалось краем шляпки подросшего уже наглеца. Длинные ноги свои, которым зачастую мало было охвата мужской ладони, они тоже прятали во мху, и приходилось глубоко погружать руки в тревожную и влажную прохладу. Так и казалось, что вот–вот кто–нибудь хватит зубастым ртом за руку неутомимого пришлеца, но до поры обходилось.

За полчаса я набрал два больших, пятнадцатилитровых ведра отборных боровиков. Дальше пошли подосиновики, но я уже относился к ним снисходительно, несмотря на броскую их красоту. Прочие же грибы вообще обходил стороной.

Приятная тяжесть, истома образовалась в ногах и плечах. Я никуда не торопился. Ходил по лесу, как по парку, любовался им и собирал чудесные грибы. Даже комары не очень мешали — махнешь раз–другой рукой, и стая их развеется на время. Да в азарте и отмахиваться порой забываешь.

Я давно заметил — комары, мухи, прочие кровососущие, которых так боятся не привыкшие к нашим лесам столичные гости, — изрядные психологи. Чуть приедешь на новое место, лес ли, болото, выйдешь из машины — они огромной ревущей, жужжащей, свистящей тучей накинутся на тебя с криками и улюлюканьем. Им кажется, и часто обоснованно, что ты впадешь в ужас от их дикой злости, что в панике разденешься догола и побежишь по лесу, все сметая на своем пути. Вот тогда они и насытятся вдоволь тобой, не смеющим сопротивляться. Таковы природа всякого страха и расчет тех, кто пытается управлять. А если спокойно — отмахнулся, срезал веточку с дерева, при полном оголтении — брызнул пару раз на лицо и шею репеллентом, глядишь — уж нету никого. Все куда–то разлетелись по своим делам, лишь десяток самых отважных, не боящихся быть прихлопнутыми мозолистой рукой, продолжают виться рядом без всякой надежды на успех. Поневоле пожалеешь их — голодные, да еще и размножаться нужно.

И вот иду я по тропинке обратно к машине, рассуждаю о насекомых. А прямо рядом с ней еще один красавец–гриб стоит. Чуть припрятался за пеньком, но размером и статью солидный — грех не заметить. А я помню же — вот здесь я стоял, рядом, здесь еще мох ворошил — вон и следы остались. Как пропустил, непонятно. Прячутся они, будто живые и смышленые. Потому и радость такая, когда все–таки найдешь.

А он стоит, подбоченился — раз уж на глаза попался, чего теперь теряться. Теперь всю молодецкую стать показать нужно, очень это по–русски — назвался груздем, полезай в кузов. Да понаряднее полезай, с подвывертом, чтоб запомниться. Вот и мой новый знакомец — шляпа набекрень, нога изогнута, весь подбоченился — словно ухмыляется насмешливо, молодой лесной хулиган. А корень глубоко под пенек уходит, там — то ли нора, то ли просто расщелина. Вот я, страх от радости потеряв, туда руку и сунул. Было, правда, какое–то сомнение зябкое в душе, но уж азарт пересилил. Но ничего, обхватил корень ладонью да и вывернул с усилием и хрустом. Достал на поверхность, дух перевел — вроде без эксцессов обошлось. Стал чистить ножку ножом, от земли налипшей освобождать, а сам шагнул шаг в сторону — туда, где подо мхом нора и проходила. И наступил на змею…

Всегда это самое страшное — представить, как наступаешь на змею. Она ведь только в этом случае и кусает в основном. Потому всегда в резиновых сапогах ходишь. Чтобы не дай бог. Я и тут в резине был. Но и сквозь нее почувствовал всеми вдруг обострившимися чувствами, как она забилась под подошвой. Я всегда думал, что она извиваться начнет, скручиваться кольцами и кусать беспрестанно. Нет, забилась, как рыба, вытащенная на берег, мелкими такими судорогами, конвульсиями. И кусать никого не собиралась — ей бы лишь ускользнуть обратно в спасительную нору, вырваться, жизнь спасти.

Это я потом уже все понял. А тогда прыгнул в сторону метра на два, не выпустив, впрочем, гриба из рук. Прыгнул и чуть не стал мужчиной от ужаса во второй раз в жизни. Очень сильное чувство!

А Коля змей совсем не боится, спокойно ходит по лесу, по болоту как посуху. И медведей не боится, брал их пару десятков. А что еще меня удивляет в этом грубом деревенском мужике — пойдем с ним на рыбалку, так по дороге букетик ландышей наберет и домой потом жене несет…

Все это я почему–то быстро вспомнил, когда совсем близко к машине подошел. Где час назад ходил — смотрю, мох весь выдран, метрах на трех квадратных. И зверем пахнет. А я за грибной охотой и песни петь забыл. Забыл, что Коля говорил, смотри — осторожнее там, Миша ходит. Тут уж я запел во весь голос, мол, люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново. Лес очень удивился моему ору, покачал головами сосен, ухмыльнулся. Никого я поблизости не заметил, прыгнул в машину, благо рядом была, и поехал в деревню в сильных и благородных чувствах. А на заднем сиденье важно покачивались два огромных ведра с отборными боровиками.

Пора, наверное, Колину внешность описать. А то все словечки да внутренний мир. Прибаутки разные. Ехали как–то зимой на рыбалку в лютый мороз, под тридцать градусов было. Он и говорит:

— В прошлом году в такой же мороз тещу хоронил.

— Тяжело, наверное, было, — я рулю, но разговор поддерживаю.

— Еще как, землю кострами грели да ломами долбили. Да камни огромные ковыряли — то–то радость, — как–то не очень много трагизма в его голосе. В этом весь Коля — неожиданный. Вроде про печальное, а сидит, усмехается своим мыслям:

— Глубоко маму закопал. Не вылезет теперь…

Внешность у Коли такая же обманчивая, как и внутренность. Нутро же его хитрое просвечивает сквозь голубые глаза. Вроде сидит серьезный, а в глазах всегда — хитрый блеск. И любопытство. Коля очень до всего нового жаден. Хоть и пожил сам немало, а по–детски удивляется:

— Да ты чо?! Да не может быть!

И пустяк вроде рассказываешь какой, про Интернет там, про политику — слушает внимательно. А потом сам начинает говорить пустячные вещи:

— Пошли мы с братом на медведя. Поле вспахали предварительно, овсом засадили. Лабаз наладили. И пошли. Ночь лунная была, тихая. И глядим — пять медведей разного размера на поле вышли. А один — огромный. И весь седой. Мы его захотели взять. А он пасется — и не подходит на выстрел. Как будто знает. Не достать, и все. Мне брат говорит — иди, мол, по канаве заросшей, с той стороны, шумни маленько. Он от тебя ко мне пойдет. Я пошел.

— Без ружья? — я весь внимание, интересно мне это, ни разу не был.

— Ружье–то одно на двоих. Пошел я, пошел потихоньку по канаве. Обошел почти поле. Немного там пошуршал. Смотрю — а медведь не от меня, а ко мне. Ну тут я немного струхнул. Но виду себе не подаю, иду от него. И он тоже не торопится. Так проводил меня до места, где предел выстрелу, повернулся и обратно. Как знал. Так мы и не взяли никого тогда…

Я восхищен, а он лишь посмеивается. Но не врет — вон сколько фотографий с убитыми медведями. Самая главная — где Коля медвежью лапу себе на голову положил, ладонью на затылок. А когти до самого Колиного подбородка свисают. Вот и подумаешь.

— Не, я не боюсь. Ни медведей, ни змей. Я вообще — счастливый. Столько зверья за жизнь повидал! Столько рыбы поймал! Дай другому Бог!

Я люблю париться с Колей в его бане. Баня у него отменная. Лучшая, что я за жизнь пробовал. Парилка с мыльным отделением вместе. Стены бревенчатые, подкопченные. Между ними — мох. Под нижними венцами, под порогом — береста. Все по–умному, по–старому. Огонь через камни проходит. Потому первый ковш воды на каменку — чтобы сажа слетела. Зато потом пар такой горячий, чистый и легкий, что часами в бане сидишь. Ни усталости, ни напряжения — сплошное удовольствие. Да еще прорубь большая выбрана в десяти метрах — бежишь туда, к тропинке ступнями примерзая, и по лесенке — в черную воду. Жуть, а удовольствие такое, что заново рождаешься каждый раз. И — опять в жаркое чрево…