Вот была б у нее дюжина детей, вместо того единственного, что на второй день умер. Вдруг полузабытое дитя воскресло у нее в памяти, и она стала убиваться по нем, будто вчера похоронила; был бы он сейчас взрослый, хороший человек, отрада для матери. Его образ встал у нее перед глазами ясно, как день, и он превратился в Кевина, и Кевин красил сарай и хлев во все цвета радуги и раскачивал кисть, как колокол. Бывало, работал как бешеный дни напролет, а потом дни напролет, как бродяга, под кустами валялся. Милый, милый, он был ей как сын родной. Маляр — ничего профессия, но зачем ошиваться у этих поляков, итальяшек, у нехристей, которые самогон варят и не по-людски лопочут? Так она и выложила Кевину.

— Побойся Бога. Ты же, парень, из Слайго, не как-нибудь.

Тут Кевин стал ее задирать, как у парней в Слайго положено.

— Я-то думал: вот женщина из Мейо[25], или я ничего не понимаю в людях.

— Молчи уж, — Розалин ему, нежней голубки. — А то ты не знал, что с женщиной из Слайго разговариваешь.

Кевин сделал большие глаза:

— Ну да? Вот приятный сюрприз. В Мейо они все, на мой вкус, гордые больно.

— Ага, — сказала Розалин. — Выше всех нос задирают — по этой части чемпионы.

— Ага, — сказал Кевин. — А тот, кто из Слайго, полное право имеет нос задирать.

— А ты полное право имеешь жить у порядочных ирландцев, — сказала Розалин. — И селись-ка ты к нам.

— Тут уж я так нос задеру, будто я в Мейо родился, — сказал Кевин и дальше пошел краску на ворота нашлепывать. И стояли они, и улыбались, в полном согласии, и каждый придумывал, что бы еще сказануть, чтоб его слово было последнее. Так и повелось. Больше года они состязались, и когда повезет ему, когда ей, но всегда им весело было, легко, радость бурлила и пела, как со свисточком чайник. «Ты мне была как сестра, Розалин, я не позабуду тебя до последнего вздоха» — так ей Кевин сказал в тот последний вечер.

Деннис зачмокал, всхрапнул. Розалин хотелось завыть в голос, но и тут бы она Денниса не разбудила. Он спал как каменный после того гуся.

Розалин сказала:

— Деннис, а мне сегодня Кевин приснился. Могила, старая могила, и на ней цветы свежие, и на плите имя высечено, ясно так видно, но вроде не по-нашему, и я не могу разобрать. Тут ты приходишь, и я у тебя спрашиваю: «Деннис, чья это могила?» А ты: «Это Кевина могила, разве не помнишь? Ты же сама положила цветы». А я и говорю: «Значит, вот оно как — могила, ну и будет об этом. Только странно — Кевин умер давно, а я и не знала…»

Деннис сказал:

— Он и упоминанья не стоит, на все добро на наше чем ответил? Ни словечка не прислал.

— Значит, уж силушек не было, — сказала Розалин. — А ты на него не сердись. И я не права была, что его так строго судила. Подумать! Кевина уж на свете нет, а все эти иностранцы и местные живут-поживают, краской любуются, какую Кевин им на дома — на сараи намазал! Ну не обидно?

Горестные ее соображения с Кевина перекинулись на иностранных и местных фермеров по соседству. Она до смерти их боится, она сказала — уж как смотрят на тебя, нехристи. Иностранцы — те наглые, дальше некуда, а местные — хитрые, злые. «Самогонкой направо-налево торгуют, друг друга в постелях сжигают, головы друг другу топорами секут, — сетовала она. — Порядочному человеку и в собственном доме покоя нет».

Вчера опять видела: этот местный — Гай Ричардс — пьяным-распьян идет, на любое злодейство способный. Розалин терпеть его не могла — усы щеткой, рубаха драная, темное тело сквозит, страх Божий, глаза завидущие так и зыркают, живет один в своей развалюхе, дружков созовет, надерутся, и ну орать, всех перебудят, или носятся, окаянные, по округе. А то мимо окон их гонит-нахлестывает одра своего сивого, аж стоймя в дрожках своих грохотущих стоит и поет-надсаживается, святых выноси, и где накачаться успел, когда время еще до завтрака. Раз было: Розалин стояла в дверях, платье зеленое, в клеточку, а он как заорет: «Эй, Рози, давай прокачу!»

— Недоносок бесстыжий! — сказала Розалин Деннису. — Пусть только пальцем до меня дотронется — сразу пристрелю.

— Не думай днем про чего не следует, — сказал Деннис севшим голосом, — а ночью получше дверь запирай — и не придется стрелять никого.

— Ничего ты не знаешь! — сказала Розалин. Ей не раз уж привиделось, как Ричардс дотрагивается до нее пальцем, а она смертным выстрелом пресекает его намерения. — И что бы я без тебя делала, Деннис? — спрашивала она в тот вечер. Они сидели рядышком на крыльце, а нежную тьму вокруг всю истыкали светлячки и полонили сверчки своим пением. — Как подумаю, ну что за мужчины бывают, жуть. Этот Ричардс, к примеру!

— Молодой еще, погулять охота, — сказал Деннис добродушно и зевнул.

— Молодой! — Розалин прямо взвилась. — Кобель потасканный! Детей взрослых впору иметь, мне ровесник, а я солидная женщина, давно позабыла про эти глупости!

Деннис чуть не сказал: «Ну, ты у меня еще молодая», но вдруг он сам вскипел.

— Может, хватит языком-то трепать? — Как отрезал.

Розалин примолкла. Не то что обиделась, чего тут обижаться, старость она старость и есть. Он встал трудно, будто еле себя собрал, и потащился в дом. Где-то там внутри у него упрятался Деннис — только где? «Как в пустыне живешь», — поделилась она со сверчками и светлячками, лягушками.

Дотронуться до Розалин пальцем Ричардс поползновения не выказывал, но иной раз, когда только чуть навеселе, он присаживался к ним вечером на крылечко, и тут заметно было, что он человек с воспитанием, если бы не это питье. Рассказывал разные разности про свою жизнь, про то, какой он, в общем-то, был отчаянный малый. Не в детстве, конечно. Пока жива была мама, он ничего себе такого не позволял, чтоб ее огорчить. Она была не из крепких, чуть что — могла слечь, и такая верующая, такая верующая, целый день тихонько молилась, и за работой, и даже во время еды. Он тогда входил в Общество трезвости, а там все парни местные были зароком повязаны — крепких напитков ни под каким видом, «даже в целях медицины», — цитировал он, воздев правую руку и уставясь в пространство. Или он вдруг разражался одушевляющим маршем, который запомнил с тех ежедневных спевок: «Вейте, трезвости знамена, вейте, белые, как снег!» — и почти слово в слово мог повторить свой любимый стишок, который его вызывали читать на каждой сходке: «В шатре своем высоком увидел сон султан…»

Иной раз ей хотелось перебить Ричардса, сказать, мол, разве это жизнь, вот бы он молодой в Ирландии пожил. Но ничего она такого не говорила. Сидела, застыв, подле Денниса, кидала искоса на Ричардса тяжелые взгляды и гадала, помнит он или нет, как крикнул тогда: «Эй, Рози!» Это с досады умрешь — не найти ни словечка в ответ на такую наглость! И не стыдно ему притворяться, будто и не было ничего? Как-то вечером она все ломала голову, что бы ему такое сказать, чтобы на место поставить, пока он толковал про их гулянки в бухте за скалами, и как у них бочонок домашнего пива с собой всегда был, и как их компания с Железнодорожной каждую субботу танцы устраивала в Уинстоне. «Уж мы не терялись», — и тут он глянул прямо на Розалин и — не успела она опомниться — взял и ей подмигнул, вот хам. Она отвернулась с вытянутой физиономией, не сразу ответила: «Всего вам доброго, мистер Ричардс», холодно, как лед, и ушла в дом. Сняла с крюка зеркало, поглядеться, но глаза на зыби вышли большими и стертыми, как плошки, а где нос, где рот, из-за трещины и не разобрать…

Тот продавец на другой месяц снова явился, но уж не с трубками, а привез кастрюлю необыкновенную, которая замечательно варит овощи безо всякой воды. «Так пища гораздо пользительней, миссис О’Тул. — Деннис слушал, как он там разливается соловьем. — Уж я вам по-дружески, как постоянной клиентке».

Вот оно как, подумал Деннис и весь вскипел.

— Это ж находка просто, при здоровье вашего супруга. Человек в возрасте к питанию должен очень ответственно подходить, а кухня — основа основ, не мне вас учить, миссис О’Тул, вам самим не хуже известно. А супруг ваш в свои года мог бы быть и покрепче. Все потому, миссис О’Тул, что какая вы ни есть кулинарка, а все витамины, самый полезный жизненный элемент, вы на помойку сливаете. Да-да, на помойку, миссис О’Тул, на помойку — и супруга здоровье, и собственное. Я и думаю — как же так, такая интересная женщина, а зря время теряет и силы, стоит над плитой, когда вам всего и делов: наложили в этот научный агрегат, чего там надумаете на ужин, и пошли в залу, книжечку себе читаете, пока оно варится, или волосы можете завивать.