А Розалин — та с виду ни чуточки не постарела. Можно подумать — нарочно, чтоб ему досадить, из вредности, да никогда она не была вредной. Вот уж чего не скажешь. Только она никак не могла забыть свою юность, свой успех на всю Ирландию и вечно ему про это разные сказки рассказывала. Эту ее юность он яснее представлял, чем свою собственную. Про себя самого он ничего не мог вспомнить отдельно. Прошлое в нем осело неделимое, в целом, оно было в нем, он узнавал его разом, едва о нем вспомнит, оно было как сундук, где уложено все добро, известно какое, не надо перетряхивать и пересчитывать. Да, если в целом взять, нелегко пришлось человеку по имени Деннис О’Тул в английском Бристоле, где он подрос и работать пошел, едва работа подвернулась, когда и силенок-то еще не хватало. А первая жена так и не простила ему, что оторвал от корней и перетащил в Нью-Йорк, где жили братья-сестры и работа была получше. Долгие годы, что он прослужил официантом, а потом метрдотелем в нью-йоркской гостинице, стояли в памяти, как в телескопе. Гостиница, конечно, была не ахти, но все же он служил метрдотелем, а это немалые деньги, он скопил на ферму в Коннектикуте, худо-бедно обеспечил себе постоянный доход, и чего Розалин еще надо?

Он не особенно горевал, когда первая жена умерла вскорости после приезда в Америку, они не очень-то ладили, и вроде еще до ее смерти он решил, если она умрет, больше не жениться. Он и держался чуть не до пятидесяти, до тех самых пор, пока на танцах, где собирались ирландцы из графства Слайго, где-то в самом конце 86-й Восточной не повстречал Розалин. Была она рослая, румяная, плясала лучше всех, парни за нее прямо дрались. Так и проплясал он под ее дудку два года целых, пока она согласилась за него пойти. Говорила, что всем он хорош, да жаль, родом из Бристоля, а считается, мол, что ирландцу, рожденному на чужбине, веры нет. Почему — она не бралась объяснить, просто считается так, что они даже дублинцев хуже. Приличная девушка из Слайго никогда не пойдет за дублинца, присватайся он к ней хоть на необитаемом острове. Деннису прямо не верилось, в жизни он не слыхал ничего такого про дублинцев; лично он полагал, что деревенская девушка должна с радостью выскочить за городского. Розалин сказала: может, и так, но он еще поглядит, как она с радостью выскочит за ирландца из Бристоля. Работала она горничной у одной богачки, ведьмы, каких мало, говорила Розалин, и сперва Деннис даже опасался, что, когда девушке так туго приходится, она может выйти за человека, который ей в отцы годится, просто по расчету, но еще те два года не прошли, а он свои опасения оставил.

Скоро после свадьбы Деннис начал было даже чуть не жалеть, что не уступил ее какому-нибудь здоровенному битюгу, но он ведь любил ее, она была славная, добрая девушка, и, когда поунялась немного, он понял, что лучше он выбрать не мог. Об одном он жалел — что не на Розалин он женился тогда еще, в первый раз, в Бристоле, и доживали б они сейчас тихо свой век. Как-никак — тридцать лет чересчур большая разница. Розалин он про это, конечно, не говорил, это б надо совсем себя не уважать. Он выбил трубку о скребок, и тут ему позарез понадобился пыж, который лежал на кухне.

Розалин сказала:

— Заходи, гостем будешь!

Он стоял, озирался, гадал, чем это она тут занималась. Она предостерегла:

— Я доить пошла, а ты тут, слышь, уж смотри. Ой, что с коровой делается! Того гляди, через заборы скакать начнет, по полям бегать-реветь, а все оттого, что телка хочет, обманули бедную!

Деннис сказал:

— Не пойму, какой тут обман.

— Ах, уж и не поймешь? — сказала Розалин и собрала подойники.

На кухне было тепло, Деннис опять почувствовал себя дома. Урчал чайник, кошки потягивались, сворачивались калачиком, а Деннис сидел, улыбался и прочищал трубку. Розалин в деннике, взметнув красной юбкой, села, прижалась лбом к теплому, мирному коровьему боку, стала тянуть густые молочные струи в подойник. Она сказала корове:

— Нет, не жизнь это, не жизнь. Мужчина в его года не может утешить женщину, — и перешла на мерное бормотанье, уже не содержавшее жалобы на эти ее обстоятельства.

Иной раз она жалела, что они перебрались в Коннектикут, где слова сказать не с кем, одни поляки да итальяшки кругом, не лучше черных протестантов, если подумать. Местные — те еще хуже. Она представила себе соседей на горе: женщина в темном затрапезном платье, вид у нее, будто с голоду помирает, золотушный красноглазый муж и малый их недоумочный. Шаркали мимо по воскресеньям в старых страшных ботинках — вот и вся их религия, с презрением думала Розалин. По будням — несчастного малого колотить, бить животных, между собой драться. Ни гостей позвать, ни принарядиться, ни взглянуть на кого с лаской. «Это ж грех-то какой», — сказала Розалин. Но Деннис старел — вот что надрывало ей сердце. А какие волосы у него были, какая копна — ни у одного мужчины она таких не видывала. Хорош, ах как хорош был Деннис в то время! Деннис встал перед ее взором — черный костюм, перчатки белые, ответственный, самостоятельный, самым каким ни есть богачам объяснит, что такое хороший ужин, глядит господином, манишка крахмальная, белая, официантам указывал и клиентам, вот денежки ему и текли. И что теперь. Нет, просто не верится, что это Деннис. Где же Деннис? И Кевин — где? Зря она тогда Кевину настроение испортила из-за той девки. Она же так, не со зла. Неужели же нельзя с добрым другом поговорить откровенно? Ну, показал ей Кевин тогда фотографию эту — как гром с ясного неба, Розалин знать не знала, что у него вообще девушка есть. Официанткой в Нью-Йорке. Вот уж оторва, бесстыжие глаза, у них в Слайго парни над такими только смеются, а они — в Нью-Йорк, и там подолами метут. Знавала таких Розалин. «Неужели же, неужели ты с этой свяжешься?» — как закричит Розалин, а у самой на глазах слезы. «А что? — Кевин спрашивает и аж зубы сжал. — Мы уж три года гуляем. Кто против нее слово скажет — тот против меня говорит». И тут они, ну, не то что поссорились, а так, холодок пробежал, и Кевин сунул то фото обратно в карман и говорит: «Ладно, не будем об этом. Зря сказал тебе только».

В тот вечер он спать не лег — сперва все вещи собрал, но еще посидел с ними на крылечке, и больше про то не говорили, молчали, будто и не было ничего. «Надо жизнь устраивать, — объяснил Кевин. — Везде люди живут, подамся в Нью-Йорк, а может, в Бостон». Розалин сказала: «Письмо, смотри, напиши, я ждать буду». «Как устроюсь, — пообещал, — напишу обязательно». Расстались с ложными улыбками до ушей, дошли в обнимку до самых ворот. Из Нью-Йорка пришла открытка, на ней магазин Вулворта и написано: «Вот моя гостиница, Кевин». И больше за пять лет ни словечка. Недоносок бессовестный! Как исчез он за поворотом со своим чемоданчиком на плече, Розалин кинулась в дом, поглядеться в квадратное зеркало возле кухонного окна. Зеркало давно пошло рябью, треснуло посередине, лицо отразилось как в воде. «Перед Богом я не такая, — сказала она и воротила зеркало на крюк. — Была б я такая — не диво б, что он уехал. Да я не такая». Она не сомневалась, что с этой грубой девкой не выйдет у них толку. Ничего, он скоро ее раскусит и вернется, не такой дурак Кевин. Она все ждала-ждала, что вот он вернется, признает правоту Розалин, скажет: «Прости, я задел твои чувства из-за той, которая и взглянуть на тебя недостойна». Но прошло уж пять лет. Она подстелила под портрет кота Билли вязаную салфетку, приставила его к стенке на кухонном столике, чтоб удобно было иногда помянуть Кевина, хоть Деннис имени его слышать не мог. «Не говори ты про него, — сколько раз просил Деннис. — Он бы обязан послать нам весточку. Терпеть не могу неблагодарных». Что теперь с Деннисом делать, подумала она и тяжко дохнула в коровий бок. Разве на то жена человеку дана, чтоб в теплое его кутать, как дитятко, да грелки к ногам прикладывать. Она еще дохнула, поднялась, пнула табуретку.

— Вот так-то, — сказала корове.

Вдруг ей стало весело, потому что от лампы, от печки кухня была уютная и запах ванили напоминал духи. Она постилала скатерть с белой бахромой, покуда Деннис процеживал молоко.