Но пуще всего его добивала дьявольская непоследовательность Мириам. Три долгих года невеста писала ему, до чего скучно, тоскливо и буднично ей живется, как ее тошнит от мелочных предрассудков и дешевых увеселений обывателей, до чего тупы окружающие, как она мечтает о прекрасной, интересной жизни среди художников и поэтов, а его письма для нее как глоток свежего горного воздуха и тому подобное.
— Давайте выпьем еще, — сказал он своему гостю.
Ну так вот, ему казалось, что он выпускает из клетки симпатичную птичку, которая в благодарность станет клевать у него с ладони. Он посвятил и послал Мириам стихи о такой птичке. А она… она даже не упомянула о них в ответном письме. Затем прикатила с неподъемным сундуком простыней и шелкового белья — до конца жизни хватит — и в уверенности, что поселится в квартире со всеми удобствами, а по средам будет приглашать к обеду милых молодых супругов из американской колонии. Немудрено, что от первого же взгляда на новое жилье у нее вытянулось лицо. Его мексиканские друзья повсюду раскидали цветы, привязали охапки гвоздик к дверным ручкам, чуть ли не устлали весь пол красными розами, прикололи яркие букетики к обвисшим хлопчатобумажным занавескам, забросали продавленную кровать гардениями, а потом, понаписав всюду, даже на белых стенах, веселые ободряющие приветствия, скромно удалились… Отбрасывая носком вянущие розы, Мириам прошла в комнату и, с плохо скрытым ужасом в глазах сдвинув гардении, молча села на край кровати. Привет тебе, о Гименей! Что дальше?
Работу он почти сразу же потерял. Дело в том, что министр образования, покровительствовавший директору его колледжа, слетел со своего поста и потянул за собой всю гвардию, включая сторожей. Со временем учишься принимать такие удары спокойно. Ждешь, пока твой шеф снова окажется в седле, или идешь на поклон к его преемнику… Тут уж как придется… Но сами пертурбации настолько захватывают, что в первое время начисто забываешь про их влияние на семейный бюджет. Но Мириам ни политика, ни повороты местной истории не занимали. Она понимала одно: он потерял работу. Жить они стали на ее сбережения да на переводы ко дню рождения и к Рождеству от ее отца, который постоянно грозился приехать в гости, несмотря на отчаянные письма Мириам, что страна ужасная, а климат вконец подорвет его здоровье. С гордо поднятой головой она ходила по рынкам, старалась приготовить на жаровне с древесным углем здоровую американскую еду и стирала во дворе холодной водой в каменном корыте. Все, что казалось таким веселым, ненатужным и недорогим при индеанке, с Мириам становилось чертовски трудным и дорогостоящим. Ее деньги таяли, и больше ничего не происходило.
От служанки она отказывалась: во-первых, индеанки — грязнули, во-вторых, откуда взять денег. Он не мог понять, почему она так презирает и ненавидит домашнее хозяйство, тем более что он предложил ей свою помощь. Вымыть кучу ярко раскрашенной индейской посуды в увитом плющом дворе, на солнышке, под цветущей яблоней — да это же одно удовольствие! Может быть, и удовольствие, но только не для Мириам. Она и его презирала за легковесное отношение к домашним делам. Ему вспомнилось, как вела хозяйство мать, когда он был ребенком. Полдюжины детей, мал мала меньше, невпроворот тяжелой работы, но мать все делала спокойно, с отрешенно-счастливым лицом и как-то машинально, словно ее мысли бродили где-то далеко. «Ну, понятное дело, ведь это твоя мать», — сказала Мириам без всякого выражения. Но он ужасно обиделся, словно она оскорбила мать, обрушила проклятия на ее голову за то, что та родила на свет такого сына. В чем, в чем, а в напористости Мириам трудно было отказать. Ее индивидуальность, как к ней ни относись, могла проявиться самым зловещим образом. Тут чувствовались и твердая почва под ногами, и воспитание, и своя точка зрения, и крепкий хребет — даже когда они танцевали, он ощущал ее твердо напружиненные бедра и колени, что придавало всем ее движениям силу, привлекательную легкость, но никакой уступчивости. Нет, своя стать, как у хорошей лошади, в ней была, не было только обаяния. Чего нет, того нет. Его начинало трясти, когда она утверждала, что, будь он калекой, она бы с радостью заботилась о нем и работала на него, но он ведь вполне здоровый, однако службы не ищет и все кропает свои стишки, а это уже совсем ни в какие ворота не лезет. Она называла его неудачником. Называла никчемным, ленивым, пустым, ненадежным. Совала ему под нос свои огрубевшие руки, спрашивая, чего ей ждать от жизни, и еще без конца повторяла, что не может привыкнуть к ужасно невоспитанным, диким людям, которые не переводятся в их доме. Не может привыкнуть и не хочет привыкать. Он пытался объяснить, что эти дикари — лучшие художники и поэты Мексики и надо отдать им должное, тем более что как раз о них он писал ей в письмах. Но почему Карлос никогда не меняет рубашку, хотела бы она знать. «Я объяснил ей, — вел рассказ журналист, — что, вероятно, у него нет другой». А почему Хайме так жадно ест, спрашивала она, уткнется в тарелку и прямо за ушами трещит? Потому что живет впроголодь. Нет, невозможно понять, говорила она. Чего же он не устроится на работу? Ну как ей было втолковать францисканскую идею святой Нищеты как непременной спутницы художника. «Так ты думаешь, что они бедняки по убеждениям? Не будь идиотом!» Ничего себе разговорчики. А он-то считал ее молчаливой! Не без иронии пытался он заразить ее своей непоколебимой верой в этих людей, которые голодали и ходили в обносках, оттого что раз и навсегда сделали выбор между духовными ценностями и окружающим миром. Мириам не желала слушать. Просто ждут, когда им повезет, говорила она.
— И оказалась права, чертовски, до тошноты права. Как же я ненавижу эту особу, ненавижу больше всех на свете! Она уверяла, что я ошибаюсь, что не такие уж они дураки, и в конце концов, Хайме действительно спутался с богатой старухой, Рикардо ушел сниматься в кино, а Карлос спелся с правительством и стал малевать на заказ революционные фрески. Но разве у человека нет прав на выживание любым способом? — спрашивал я себя.
Однако какая-то упрямая частица его души сопротивлялась очевидности, не желала расставаться с романтическими иллюзиями о художниках и их предназначении. Мириам же раскусила их с первого взгляда, и он мечтал сыграть с ней за это какую-нибудь злую шутку, чтобы она уже не очухалась до конца жизни, но так ничего и не придумал. Да, все они по очереди продались, и он сам в конце концов пошел по их стопам.
— Понимаете, я вовсе не стал счастливее, но зато доказал, что я нормальный человек, как все. Разве нет? И все равно гнусно, что Мириам оказалась права. Я действительно никакой не поэт, стихи мои — дрянь, а представления о художниках вычитаны из книг… Ну, а там о людях из особого теста, людях просвещенных, поднявшихся над обычными человеческими заботами и страстями… Я хочу сказать, я считал искусство религией… Понимаете ли, когда Мириам твердила…
Он хотел сказать, что противоречия давили ему на психику. Мириам превратилась в мстящую фурию, а он даже не мог ее осуждать. Ненавидеть — пожалуйста, сколько угодно, но не осуждать. На сторону жены вставало все его воспитание, образование, все его предки — респектабельные американцы старой закалки, трудяги из среднего класса. Он ногти обломал, чтобы вырваться из-под их влияния, но они все же настигли его и, вопреки его пристрастиям и убеждениям, заставили смириться. Заглушить голос крови он был не в силах. Но и стать мелким служащим с протертыми от сидения брюками и локтями — а по-другому он себе работу не представлял — казалось ему чем-то вроде преждевременной смерти, которая все равно не даст забытья. Поэтому он ничего не искал, перебиваясь случайными, незначительными заработками. Нет, позицию Мириам он понимал, во всяком случае хотел понять, и, когда дошло до разговора начистоту, не смог выдвинуть в защиту своего способа существования ни одного веского аргумента. Да, он старался жить и мыслить так, чтобы в конце концов стать поэтом, но ничего не вышло. Короче говоря, его дела могли кончиться совсем печально, однако после четырех лет совместной жизни — Господи, только представьте, через целых четыре года, один месяц и одиннадцать дней! — Мириам написала домой, чтобы ей выслали деньги, собрала остатки приданого и уехала, сказав ему на прощанье пару ласковых слов. Она так долго ходила перед его глазами, худая, жалкая, нервная, что другой он жену и не помнил, но ее профиль в дверях показался ему незнакомым.
