Второго сына, глупого, миссис Уиппл любила больше, чем остальных двух детей, вместе взятых. Она не уставала об этом говорить, а беседуя с некоторыми соседями, даже сравнивала еще с мужем и матерью.

— Незачем об этом толковать повсюду, — говорил мистер Уиппл, — люди подумают, что, кроме тебя, до Него никому дела нет.

— Материнское сердце в детях, — напоминала ему миссис Уиппл. — Ты же сам знаешь, материнское сердце больше болит. С отцов почему-то и спрос другой.

Это не мешало соседям говорить между собой прямо: «Смилостивился бы Господь, прибрал бы Его», — говорили они. «Все — грехи отцов, — приходили они к общему мнению. — Где-то там дурная кровь и дела дурные, ясно». Все это — за спиной у Уипплов. А в лицо: «Он не так уж плох. Еще выправится. Посмотрите, как Он растет!»

Таких разговоров миссис Уиппл не выносила и мысли такие гнала от себя, но, когда кто-то заглядывал к Уипплам, эта тема возникала непременно, и, прежде чем перейти к другим делам, миссис Уиппл должна была поговорить о Нем. Поговорит, и на душе как будто легче.

— Не приведи Бог, с Ним что-то случится, но ведь проказлив — просто сладу нет. Сильный, шустрый, всюду лазит — с тех пор как начал ходить, покоя не знает. Иногда диву даешься, как у него все получается, — и смех разбирает от его проказ. Эмли чаще ушибается — то и дело перевязываю ей болячки; Адне стоит с кочки упасть — и что-нибудь уже сломал. А Он чего только не вытворяет — и хоть бы царапина. Однажды у нас был священник и сказал замечательно. Пока жива, буду помнить: «Невинный ходит с Господом — вот почему Он не ранится». — Повторяя его слова, миссис Уиппл ощущала, как разливается в груди тепло; глаза ее наполнялись слезами, и после этого она уже могла вести разговор о другом.

Он действительно рос и действительно никогда не ушибался. Оторвало ветром доску от курятника, ударило Его по голове — а Он будто и не заметил. Раньше Он знал несколько слов, а после этого все забыл. Он не просил есть — не хныкал, как другие дети, а ждал, когда дадут; ел в углу на корточках, чавкая и ворча. Жир складками покрывал его тело, как шуба, и Он мог унести вдвое больше дров или воды, чем Адна. У Эмли постоянно был насморк — «в меня пошла», — говорила миссис Уиппл, — так что в холодное время ей давали еще одно одеяло с его койки. Он как будто не замечал холода.

И все равно миссис Уиппл постоянно мучилась страхом, что с Ним произойдет несчастье. Он лазал по персиковым деревьям гораздо лучше Адны и скакал по веткам, как обезьяна, форменная обезьяна.

— Ох, миссис Уиппл, не позволяйте вы ему. Сорвется когда-нибудь. Он же сам не понимает, что делает.

Миссис Уиппл чуть не кричала на соседку:

— Он понимает, что делает! Он не глупее любого другого ребенка! Слезай оттуда, слышишь?

Когда Он спускался на землю, миссис Уиппл готова была отшлепать его за то, что проказничает перед чужими; Он только улыбался во весь рот, а она изнывала от тревоги.

— Всё соседи эти, — говорила она мужу. — Сколько же можно соваться в наши дела? Не могу допустить Его ни к какой работе — тут же начнут любопытничать. Хоть пчел возьми. Адна не может за ними ухаживать — жалят; я всюду поспеть не могу — теперь вот и Его боюсь подпускать. А Ему, когда жалят, хоть бы что.

— Не соображает, чего надо бояться, — вот и все, — отвечал мистер Уиппл.

— Как тебе не совестно? Можно ли так говорить о родном сыне? Кто же о Нем позаботится, если не мы, скажи мне. Он много чего замечает, Он все время слушает. И что я Ему велю, все делает. Никогда не говори такого при людях. Подумают, что других детей ты больше любишь.

— Неправда, сама знаешь, что неправда, и нечего тебе кипятиться. Ты все видишь с плохой стороны. Оставь ты Его в покое — проживет как-нибудь. Сыт, одет — правда ведь? — Мистера Уиппла вдруг охватывала усталость. — Все равно ничего не попишешь.

Миссис Уиппл тоже чувствовала усталость и усталым голосом жаловалась:

— Божьего дела не переделать, я это знаю не хуже людей; но Он мой ребенок, и я не желаю ничего слушать. Мне надоело, что к нам ходят и без конца говорят.

В начале осени миссис Уиппл получила письмо от брата: через воскресенье он с женой и двумя детьми собирался приехать в гости. «Бей маленькие горшки, чтобы большие боялись», — написал он в конце. Эту часть миссис Уиппл прочла вслух два раза — так ей понравилось. Брат ее был известный балагур.

— Мы ему покажем, что это не шутка, — сказала она. — Поросенка зарежем.

— Транжирство, — сказал мистер Уиппл. — Нельзя транжирить в нашем положении. К Рождеству этот поросенок денег будет стоить.

— Стыд и срам, — ответила миссис Уиппл, — раз в кои веки приезжают мои родственники, а мы не можем подать на стол. Подумать противно: вернется его жена домой и скажет, что у нас есть нечего. Ей-богу же это лучше, чем разоряться на мясо в городе. Вот куда деньги-то ухнут.

— Раз так, сама и режь, — сказал мистер Уиппл. — А потом, черт возьми, удивляемся, что нет достатка.

Трудность заключалась в том, как отнять сосунка у боевой матки — она была еще драчливей, чем их джерсейская корова. Адна и пробовать не хотел:

— Она из меня кишки выпустит.

— Ладно, трусишка, — сказала миссис Уиппл, — Он не забоится. Посмотри, как Он возьмет.

И засмеявшись, словно хорошей шутке, легонько подтолкнула Его к загону. Он шмыгнул туда, отнял поросенка прямо от соска и, еле удрав от разъяренной свиньи, перескочил загородку. Маленький черный поросенок заходился в крике, как младенец, выгибал спину и растягивал рот до ушей. Миссис Уиппл с каменным лицом взяла поросенка и одним движением перерезала ему горло. Увидев кровь, Он шумно всхлипнул и убежал. «Забудет и станет уплетать за милую душу», — подумала миссис Уиппл. Думая, она шевелила губами. «Целиком умнет, если не отнять. Ни кусочка ребятам не оставит, если позволю».

Это ее огорчило. В свои десять лет он был на треть выше Адны, которому шел четырнадцатый. «Стыд, стыд, — бормотала она, — а ведь Адна такой умный!»

Вообще огорчений было много. Во-первых, резать скот — мужское дело; от вида розового, выскобленного, голого поросенка ее затошнило. Такой он был жирный, такой мягкий, так его было жалко. Просто стыд, как все делается. К концу работы она почти жалела, что брат приедет.

В воскресенье рано утром миссис Уиппл бросила все дела, чтобы отмыть и переодеть Его. Через час Он снова перепачкался, лазая под забором за опоссумом и по балкам на сеновале в поисках яиц. «Господи, что ты с собой сделал после всех моих стараний! Адна и Эмли вон как смирно сидят. Устала я тебя отчищать. Скидывай рубашку, другую надевай — люди скажут, я тебе жалею!» И она надавала Ему оплеух. Он моргал, моргал глазами, тер голову, и ей было больно видеть Его лицо. Колени у нее подгибались, ей пришлось сесть, пока она застегивала на Нем рубашку. «День не начался, а я уже измучена».

Брат приехал с полненькой цветущей женой и двумя здоровенными, горластыми, голодными мальчишками. Обед был великолепный: жареный поросенок с хрустящей корочкой, весь в приправах, с маринованным персиком во рту, сладкий картофель с подливкой.

— Вот это, я понимаю, зажиточная жизнь, — сказал брат. — Когда я отвалюсь, меня придется катить домой, как бочку.

Все громко засмеялись; миссис Уиппл обрадовалась этому дружному смеху за столом. У нее потеплело на сердце.

— А, у нас еще шесть таких; я говорю: приезжаете раз в кои веки, как тут не расстараться?

Он не хотел идти к столу, и миссис Уиппл замяла это очень ловко.

— Он больше робеет, чем другие двое. Надо, чтобы Он к вам привык. Не сразу со всеми сходится — у детей так бывает, — даже с двоюродными братьями.

Гости не сказали в ответ ничего неуместного.

— Прямо как мой Альфи, — подхватила невестка. — Другой раз шлепнешь его, чтобы родной бабушке руку подал.

Так что никакой неловкости не вышло, и миссис Уиппл наложила Ему первому, раньше всех — и побольше.

— Я всегда говорю: Его обделять нельзя, а другим уж как достанется, — объяснила она и сама отнесла Ему тарелку.