— В вашем рассуждении есть серьезный изъян: какую страну ни возьми, крестьяне походят друг на друга, — сказал Ганс.
— Лишь на первый взгляд, — сказал Отто. — Если присмотреться, у них совсем разное строение черепа. — Он посерьезнел, подался к ним. — Неважно, как и почему так получилось, — сказал он, — но истинный, великий, исконный германский тип — стройные, высокие, светловолосые, как боги, красавцы. — Его лоб перерезала глубокая морщина, переходящая на переносице в мясистую складку. Запухшие глазки увлажнились от наплыва чувств, жирный валик, наползавший на воротник, побагровел от восторга. — Далеко не все мы походим на свиней, — смиренно сказал он, протягивая к ним короткопалые руки, — хоть я и знаю, что иностранные карикатуристы именно так преподносят нас миру. Этот тип восходит к венедам, но, в конце концов, что такое венеды — всего лишь одно племя, и, строго говоря, они не принадлежали к исконному, истинному, великому германскому…
— …типу, — на грани грубости закончил Тадеуш. — Давайте договоримся, что немцы все как один неслыханные красавцы, с немыслимо изысканными манерами. Посмотрите, как они щелкают каблуками, как кланяются, перегнувшись чуть ли не пополам, как утонченно ведут беседу. А до чего любезен двухметровый полицейский, когда он с улыбкой на губах собирается раскроить вам череп. Говорю об этом не понаслышке. Спору нет, Ганс, у вас великая культура, а вот цивилизации нет. Из всех рас на земле вы цивилизуетесь в последнюю очередь, ну да что за важность?
— Поляки же — напротив, — сказал Ганс преувеличенно вежливо, он улыбался, но глаза его холодно поблескивали, — поляки же, ничего не скажешь, красавцы, если вам по вкусу скуластый, низколобый, татарский тип, и, хотя их вклад в мировую культуру равен нулю, они, если подходить к ним со средневековыми мерками, наверное, могут считаться цивилизованными.
— Спасибо, — сказал Тадеуш и повернулся к Гансу, словно демонстрируя свое отнюдь не скуластое лицо и высокий узкий лоб. — Одна из моих бабок была татарка, и посмотрите, что во мне типичного?
— Не забывайте, что ваш дед был австриец, — сказал Отто, — и я не считаю вас поляком. Для меня вы австриец.
— Бог ты мой, вот уж нет, — решительно сказал Тадеуш и улыбнулся, не разжимая губ. — Нет-нет, лучше я буду татарином. Но, как бы там ни было, я поляк.
Чарльзу не доводилось видеть никаких других поляков, кроме кряжистых, головастых мужчин, которые укладывали шпалы у них на юге, и ему бы в голову не пришло, что это поляки, если б кто-то не просветил его, правда, сам просветитель называл их полячишками. Он не мог разобраться в Тадеуше, но людей типа Ганса и Отто ему доводилось встречать и раньше; таких парней, как Отто, в Техасе было полным-полно, а Ганс напоминал ему Куно. Спор, на его взгляд, зашел в тупик, он вызвал в его памяти школьные стычки между немецкими, мексиканскими и кентуккийскими мальчишками; ирландские мальчишки дрались с кем попало, и Чарльз — а он был наполовину ирландец — вспомнил, что ему приходилось сплошь и рядом участвовать в потасовках, когда они, забыв о первопричине ссоры, тузили друг друга просто из любви к дракам.
— На пароходе, — сказал он, — все немцы говорили мне, что я не типичный американец. Откуда им знать? Я очень даже типичный.
— Вовсе нет, — сказал Тадеуш, на этот раз с неподдельной веселостью. — Мы вас хорошо знаем. Все американцы если не ковбои, так богатеи, и богатеи надираются в бедных странах, обклеивают чемоданы банкнотами в тысячу франков или раскуривают ими сигареты…
— Господи! — только и сказал Чарльз. — Кто распускает эти бредни?
Даже американские туристы пересказывали их с ужасом, правда, отдававшим самодовольством, словно тем самым рассчитывали доказать, что уж они-то на таких туристов не похожи.
— И знаете, в чем причина? — любезно осведомился Тадеуш. — Все американцы, которых мы знаем, просто непристойно богаты. А мы, европейцы, ничего так не жаждем, не алкаем, не вожделеем, как богатства. Не верь мы, что ваша страна богаче всех, мы бы гораздо лучше относились лично к вам.
— Мы напились вдребадан, — сказал Чарльз. — И плевать нам на все.
— Европейцы ненавидят друг друга по самым разным поводам и без повода и вот уже две тысячи лет только и делают, что стараются стереть друг друга с лица земли, так с какой же стати вы, американцы, рассчитываете на нашу любовь? — спросил Тадеуш.
— Мы не рассчитываем, — сказал Чарльз. — Кто это вам сказал? Мы-то, естественно, любим всех без разбора. Мы сентиментальны. Совсем как немцы. Вы хотите, чтобы вас любили ради вас самих, вы живете с сознанием своей правоты, и вам невдомек, почему другие от вас не в таком восторге, как вы сами от себя. Посмотрите, вы же отличные ребята, а вот штука — никому не нравитесь. Экая жалость.
Отто устремил на Чарльза серьезный взгляд из-под нависших бровей, помотал головой и сказал:
— Я думаю, вы, американцы, на самом деле никого не любите. Вы равнодушны, поэтому вам легко быть веселыми и беспечными, и оттого каждый американец кажется рубахой-парнем. На самом же деле вы бессердечные и равнодушные. Невзгоды минуют вас. Невзгоды вас минуют, потому что вы не умеете их переносить. Но если они вас и не минуют, вам кажется, что они предназначались не вам, а кому-то другому, как пакет, оплошно доставленный не по тому адресу. И это мое глубокое убеждение.
Чарльза его слова задели за живое.
— Я не могу мыслить категориями целых стран, — сказал он, — потому что не знаю ни одной страны, даже своей собственной. Я знаю лишь отдельных людей здесь и там, одних люблю, других нет, но я всегда считал это сугубо личным делом…
Тадеуш сказал:
— Что-то вы чересчур скромничаете, дружище. Заставить себя почитать, а это большое искусство, можно, только возводя свои личные симпатии и антипатии на уровень этических и эстетических принципов и раздувая до вселенских масштабов мельчайшую обиду личного характера. Скажем, вам наступили на ногу — вы не успокоитесь до тех пор, пока не поставите под ружье целую армию и не отомстите обидчику… Но мы-то, на что мы тратим вечер? Эдак я, чего доброго, еще помру со скуки…
— А как насчет наших друзей-французов? — огорошил его вопросом Ганс. — Неужели и у них есть недостатки? Их кухня, вино, моды, манеры. — Он поднес ко рту кружку, выпил пиво уже без прежнего удовольствия и добавил: — Мартышки — вот кто они такие.
— Манеры у них хуже некуда, — сказал Тадеуш. — За пять франков наличными они изрубят тебя в лапшу, причем тупым ножом. Себялюбцы, дальше собственного носа ничего не видят, но до чего же я их люблю. Правда, англичан я все-таки люблю больше. Вот, к примеру, англичане…
— К примеру, итальянцы, — сказал Чарльз, — от первого до последнего…
— После Данте у них не появилось ничего достойного упоминания, — сказал Тадеуш. — От их тяжеловесного Возрождения меня тошнит.
— Решено, — сказал Чарльз, — возьмем, к примеру, пигмеев, исландцев, охотников за головами с острова Борнео…
— Люблю их всех, всех до одного! — воскликнул Тадеуш. — А пуще всего люблю ирландцев. Люблю за то, что они такие же отчаянные патриоты, как поляки.
— Меня воспитывали ирландским патриотом, — сказал Чарльз. — Девичья фамилия моей матери О’Хара, и я должен был носить ее с гордостью — нелегкая задача в школе, где только и слышишь: ирландцы-поганцы, горлопаны, нищеброды, — а вокруг тебя одни пресвитерианцы, кто из Шотландии, кто из Англии.
— Какая дичь, — сказал Тадеуш и заговорил доброжелательно и спокойно, но и не без ехидства, метя в Ганса, о величии древних кельтов, превозносил их древнюю культуру, оказавшую влияние на всю Европу. — Да-да, даже немцам она много дала, — сказал он.
Ганс и Отто покачали головами, но и они, похоже, больше не сердились, не супились, не отводили друг от друга глаза. Чарльз был обрадован и польщен: величию Ирландии отдают дань — до сих пор он слышал хвалы ей лишь в узком семейном кругу.
— Мой отец, — обратился он к Тадеушу, — часто говорил мне: “Что сказать тебе об ирландцах, мой мальчик? Период их расцвета быстро миновал, но не забывай, что они создали великую культуру и, когда англичане еще малевались синей краской, французы уже обменивались с ними учеными”.
