До Нового года оставалось четыре дня, и Чарльз впервые всерьез задумался о деньгах. Со следующим пароходом прибудет чек от отца: отец, поочередно то гордясь, то тяготясь талантом сына, все же решил помогать ему. Чарльз дал себе слово вернуть отцу деньги до последнего гроша и заносил все отцовские переводы в записную книжку. Издатель художественного журнальчика собирался поместить серию его рисунков и обещал за них заплатить. Если его расчеты не оправдаются, Чарльз предвидел, что Новый год придется встречать всухую, даже без пива. И все равно рано или поздно, чем раньше, тем лучше, придет пароход и привезет ему деньги, пусть небольшие, но их хватит, чтобы продержаться. А пока что, вспомнил он, у него есть дорогой фотоаппарат, подарок кентуккийской тетушки, и решил, не откладывая дела в долгий ящик, заложить его. Мало того, у него есть еще золотые дедовские часы. Да о чем речь — он же богач! Обмозговав, как выкрутиться с деньгами, Чарльз и вовсе выбросил бы их из головы, если б его не смущала мысль: куда же они подевались? Перед Рождеством он беспечно, без счету кидал мелочь в шапки и разложенные на тротуаре платки людей, стоявших шпалерами вдоль улиц: на праздники разрешили попрошайничать и они вовсю пользовались этим. Одни из них попрошайничали организованно, группами: пели рождественские гимны, знакомые ему с тех пор, когда отец и мать еще на родине водили его в немецкий хоровой кружок, — «Heilige Nacht», «О Tannenbaum»[7], Лютерову «Колыбельную», — знакомыми ему по хоровым кружкам голосами, стройными, звучными, мелодичными. Изголодавшиеся, с посиневшими носами, они утопали разбитыми ботинками в раскисшем снегу, пели похоронными голосами, торжественно кивали, принимая подаяние, и, не сводя глаз друг с друга, отбивали ритм руками.
Другие попрошайничали поодиночке, они-то и были самые жалкие — неизбывное горе отъединяло их от остального мира. Те, кого война лишила зрения или изувечила как-либо иначе, носили на рукаве определенного вида повязку в доказательство того, что у них больше, чем у других, прав попрошайничать и подавать им следует щедрее. Чарльз с его тощим карманом, где не было ничего, кроме будущего, которое, как он считал, принадлежит ему, обратил внимание на рослого парня, такого изможденного, что под его крапчатой кожей обрисовывался каждый по отдельности зуб, парень стоял на обочине, на шее у него висел плакатик: «Согласен на любую работу». Чуть ли не украдкой Чарльз сунул марку в вялую полую ладонь, вошел в ближайший подъезд и под прикрытием наваленных перед магазином елок, чей аромат щекотал ноздри, негнущимися пальцами наскоро набросал закоченевшую фигуру в отрепьях, завершавшуюся обглоданным голодом черепом.
И пошел дальше, думая: хорошо бы праздники поскорее отшумели и отпала надобность изображать веселье; нынешний запах свежесрубленных елок вызвал в памяти запах яблок, разложенных по обочинам нью-йоркских улиц в ту пору, когда он в ожидании парохода бродил по картинным галереям. Мужчины, дрожа от холода, стояли у сложенных кучками яблок или гранили мостовые, окликая прохожих: «Друг, дай сколько не жалко!» Фраза сразу разошлась, стала крылатой. И так чуть ли не за ночь попрошайки превратились в живописную примету времени, черту местного колорита, последнее поветрие. Ну и что с того, что мытарства этих людей серьезны, они ведь недолговечны: очереди за хлебом скоро кончатся, утверждали газеты, и до того нелепо, недостоверно, невразумительно объясняли, чем вызваны очереди, словно они были явлением природы, чем-то вроде землетрясения или, скажем, ливня.
Здесь же, по наблюдениям Чарльза, нищету принимали всерьез, и бедолаги, похоже, знали, что надеяться не на что. В них не замечалось дерзкой бравады торговцев яблоками, лишь крайнее отчаяние и бесконечное терпение… меж тем витрины Курфюрстендамм и Унтер-ден-Линден, встававшие за их спинами, ломились от прекрасных свитеров, мехов, пальто и поместительных глянцевых машин. Чарльз, праздно шатаясь по улицам, сравнивал здешние витрины с нью-йоркскими, встававшими за спинами торговцев яблоками и попрошаек. Видит Бог, товары здесь были ничуть не хуже, но куда же подевались покупатели? В Нью-Йорке покупатели оживленно сновали из магазина в магазин, роняя мелочь в протянутые руки. Здесь редкие, уныло одетые прохожие подолгу торчали перед витринами, но, если заглянуть в магазин, оказывалось, что там один-два человека, не больше. На улицах встречалось множество молодых людей, поджарых и суровых, одетых, как парни, так и девушки, в кожаные куртки или одинаковые синие лыжные костюмы, — они носились по улицам на велосипедах, а витрины и вовсе не удостаивали вниманием. Чарльз видел, как они, вскинув лыжи на плечо, пересмеиваясь, болтая, отправлялись большой компанией на воскресенье в горы. Чарльз завистливо разглядывал их: он надеялся, что, если пробудет здесь подольше, ему удастся познакомиться с кем-то из них и тогда он тоже будет раскатывать на велосипеде и уезжать на лыжные прогулки. Впрочем, в это не очень-то верилось.
Он брел дальше — и чем плотнее обтекала его толпа, тем более чужеродным чувствовал он себя. Он разглядывал группу мужчин и женщин средних лет — они молча созерцали выставленных в витрине игрушечных и сахарных свинок. Эти люди удивительно походили друг на друга и принадлежали к удивительно распространенному тут типу. Здешние улицы были запружены точно такими же расплывшимися, переваливающимися с боку на бок женщинами, коротконогими, с брюзгливым выражением лица, и мужчинами, с шарообразными головами в валиках жира на загривках, сутулыми, не иначе как пригнувшимися под тяжестью неподъемных животов. Чуть не каждый из них вел и не одну, а парочку жидких, вырожденческих, коротконогих собак на щегольских сворках. Собаки были одеты по-зимнему — в шерстяные попонки, меховые горжетки, отороченные овчиной ботики. Твари выли, скулили, тряслись, и владельцы бережно поднимали их повыше, чтобы они могли полюбоваться на свинок.
В одной витрине были выставлены колбасы, окорока, бекон, малюсенькие розовые отбивные — все из свинины, натуральной свинины, парной, копченой, соленой, запеченной, жареной, маринованной, заливной, шпигованной. Во второй — искусные подделки: свинки марципановые, отбивные из розового сахара, шоколадные колбаски, миниатюрные окорока и грудинка из подтаявшего крема, выложенного весьма правдоподобно раскрашенными полосками. А позади них, на ворохах мишуры и бумажных кружев, каких только свинок не было: и из плюша, и из черного бархата, и из пятнистого ситца, и заводных, из дерева и из железа, — все как на подбор с лихо закрученными хвостиками и трогательно-наивными мордочками.
Прижимая беспокойно повизгивающих собак, эти бесстыжие груды жира замирали перед витринами в экстазе свинопоклонничества, и глаза их от жадности и восторга подергивались слезой. Злее карикатур на самих себя и представить трудно, но ведь точно таких же людей видишь на картинах и Гольбейна, и Дюрера, и Урса Графа[8], причем сходство было не смутным, а совершенно явным — на их типичных для позднего средневековья лицах проглядывало кошмарное коварство и неуклюжая, но неотступная жестокость, которая мало-помалу просачивалась наружу сквозь дряблые толщи жира, последствия неуемного обжорства.
Редкий снежок все падал и падал, выбеливал покатые плечи, поля громоздких шляп. Чарльз, поеживаясь от снежных хлопьев, залетавших за шиворот, пошел дальше: эти люди вызывали в нем живейшее омерзение — ему хотелось уйти от них. Он шел, шел и вышел на Фридрихштрассе, куда с ранними сумерками высыпали тощие проститутки — они расхаживали посередине тротуара, и, хотя казалось, что они куда-то идут, ни одна ни разу не переступила пределы отведенного ей участка. Черные кружевные юбки, высоченные каблуки, шляпы с перьями — Чарльз никогда не осмелился бы к ним подступиться. В первый же его вечер в Берлине молоденькая хмурая проститутка не слишком заинтересованно стала зазывать его. Чарльз не без запинки составил фразу, которая, по его предположениям, должна была означать: «Мне некогда», опасаясь, что от нее не отвязаться. Она окинула его серьезным, оценивающим взглядом, убедилась — вогнав его в краску, — что тут не поживишься, и, бросив ему безразлично: «Что ж, пока», повернулась к нему спиной. На родине если у него что и получалось с девушками, то только со знакомыми, но и с ними он поначалу всегда робел. В любом случае ему могло перепасть, а могло и нет; и этот метод, как он его окрестил, ласки и таски, кнута и пряника, проб и ошибок, его многому научил. Эти неприветливые с виду профессионалки, расставленные по своим постам, как солдаты в мундирах, вызывали в нем смущенное любопытство и неуверенность. Он не терял надежду каким-то образом свести знакомство с разбитными девчонками, скажем студентками; здесь их было вроде бы полным-полно, но ни одна не положила на него глаз. Зайдя в подъезд, он торопливо наметил несколько толстозадых фигур, брыластых лиц и всевозможных свинок. Набросал одну особенно отощавшую, прискорбного вида проститутку в лихо заломленной шляпе с перьями. Поначалу он старался рисовать украдкой, но вскоре понял, что старается понапрасну — до него никому нет дела.
