— Кого это Билл велел распилить? — спросила Миранда.

— Того чечеточника, которого вы разгромили в утреннем номере, — сказал Чак. — Он прибежал в редакцию с утра пораньше и поинтересовался, какой это тип пишет у нас о театре. Сказал, что намерен отвести этого тупицу в сторонку и расквасить ему нос. Говорит, я…

— Надеюсь, он уже ушел, — сказала Миранда. — Очень надеюсь, что ему надо было поспеть на поезд.

Чак встал, оправил на себе темно-бордовый свитер с высоким воротом, осмотрел свои твидовые брюки гольф цвета горохового супа и подбитые гвоздями рыжие башмаки, которые, как он надеялся, помогают скрыть тот факт, что у него больное легкое и что спорт он терпеть не может, и сказал:

— Не беспокойтесь, его уже давно здесь нет. Поехали. Вы, как всегда, опаздываете.

Повернув к двери, Миранда чуть не наступила на ноги маленькому, невзрачному человечку в котелке. Когда-то он был, вероятно, смазлив, но теперь из-за нехватки коренных зубов уголки рта у него опустились, грустные, с красными веками глаза уже забыли про игривость. Жидкий начес темных напомаженных волос завивался исподнизу котелка. Он не убрал ног и стоял как вкопанный, точно давая отпор Миранде. Он спросил:

— Вы и есть так называемый театральный критик в местной газетенке?

— Увы, да, — сказала Миранда.

— Так вот, — сказал этот человек, — прошу уделить мне минутку вашего драгоценного времени. — Нижняя губа у него выпятилась, дрожащие пальцы стали шарить в жилетном кармашке. — Я не допущу, чтобы это так легко сошло вам с рук. — Он перебрал пачку захватанных газетных вырезок: — Вот почитайте, неужели вы думаете, я позволю, чтобы меня колошматил какой-то захолустный рецензент? — проговорил он без всякого выражения. — Вот глядите, Буффало, Чикаго, Сент-Луис, Филадельфия, Фриско, и это не говоря уж о Нью-Йорке. Вот самые лучшие журналы — «Варьете», «Анонс». Все пришли в восторг и признали, что Дэнни Диккерсон — мастер своего дела. А вы, кажется, другого мнения, а? Вот о чем я и хочу вас спросить.

— Да, я другого мнения, — напрямик заявила Миранда. — И мне некогда больше говорить на эту тему.

Чечеточник нагнулся к ней поближе, голос у него дрожал, он, видимо, уже совсем изнервничался.

— Слушайте! Чем я вам не угодил? Ну признайтесь!

Миранда сказала:

— А вы не обращайте на меня внимания. Не все ли вам равно, какого я о вас мнения?

— На ваше мнение мне наплевать. Ваши мнения меня мало беспокоят, — сказал он. — Но ведь это идет дальше и дальше, а в театральных агентствах на Востоке понятия не имеют, как здесь обстоят дела. В вашей дыре нас разгромили, так там считают, будто и в Чикаго нам оказали такой же прием. В агентствах в этом не разбираются. Не знают, что чем лучше номер, тем больше захолустные критики нас гробят. Меня считали лучшим в нашем деле, а хвалил кто? Те, кто в своем деле считались лучшими. Так вот, я хочу знать, что, по-вашему, у меня не так.

Чак сказал:

— Скорей, Миранда, там сейчас занавес пойдет.

Миранда вернула чечеточнику газетные вырезки — большинство их было десятилетней давности — и хотела пройти мимо него, но он снова загородил ей дорогу и сказал голосом, в котором не хватало твердости:

— Будь вы мужчиной, я бы вам голову проломил.

В ответ на это Чак поднялся, не спеша подошел к ним, вынул руки из карманов и сказал:

— Ну хватит, исполнили свой номер с песнями и пляской — и проваливайте. Вон отсюда, пока я вас с лестницы не спустил.

Маленький чечеточник дернул себя за галстук — синий галстук в красную крапинку, немного потертый в узле. Потом подтянул его и повторил свою будто отрепетированную реплику:

— Отошли в сторонку.

На глазах с припухшими, красными веками у него выступили слезы. Чак сказал:

— A-а, перестаньте! — и вышел следом за Мирандой, которая побежала к лестнице. Он догнал ее внизу на тротуаре.

— Распустил нюни и тасует свою колоду вырезок в поисках козыря. На том я и ушел, — сказал Чак. — Горемыка несчастный!

Миранда сказала:

— Столько сейчас всего в нашей жизни! Мне хочется сесть вот здесь на краю тротуара, Чак, и умереть и никогда больше не видеть… Пусть я памяти лишусь и пусть собственное имя забуду… Пусть я…

Чак сказал:

— Крепитесь, Миранда. Сейчас не время киснуть. Выкиньте этого типа из головы. Среди эстрадной братии таких на каждую сотню по девяносто девять человек. И все-таки вы поступаете неправильно. Зачем навлекать все на свою голову? От вас требуется только одно: польстить звездам, а о тех, которые «и др.», даже не упоминать. Не забывайте, что Рипински здесь всем вертит. Угодите Рипински — и угодите отделу рекламы, угодите отделу рекламы — и получите прибавку. Всех надо умаслить. И когда только вы этому научитесь, глупенькая моя девочка!

— Учиться-то я учусь, только, должно быть, не тому, чему следует, — удрученно проговорила Миранда.

— Что верно, то верно, — весело сказал ей Чак. — В чем другом, а в этом вы преуспеваете. Ну, как вам теперь, полегчало?

— Ну и на дрянную же программу я попал! — сказал Чак. — Что же вы теперь намерены о ней писать? Я бы написал…

— Вот и напишите, Чак, — сказала Миранда. — Сегодня пишите вы. Я все равно хочу уходить из газеты, только никому об этом ни слова.

— Вы что, серьезно? — сказал Чак. — Я всю свою жизнь мечтал стать так называемым театральным критиком в провинциальной газетке — и вот, пожалуйста, первый раз получаю такую возможность.

— Пишите, Чак, пишите, — сказала ему Миранда. — А то как бы это не стало вашей последней возможностью.

Она подумала: «Вот оно, начало конца. Со мной случится что-то страшное. Там, куда я уйду, зарабатывать на кусок хлеба не будет нужды. Завещаю свою работу Чаку. У него почтенный родитель, которого надо снабжать спиртным. Надеюсь, Чака возьмут на мое место. Ах, Адам, хоть бы еще раз вас повидать, пока я не пала под тем, что на меня надвигается!»

— Скорее бы война кончилась, — сказала она Чаку, будто они только об этом и говорили. — Скорее бы она кончилась и вовсе бы не начиналась.

Чак уже вынул блокнот и карандаш и стал записывать свою рецензию. В том, что сказала Миранда, ничего сомнительного не было, но как он должен отнестись к этому?

— Мне совершенно безразлично, почему она началась и когда она кончится, — сказал Чак, он быстро строчил в блокноте. — Там и без меня обойдутся.

«Так говорят все не годные к военной службе, — подумала Миранда. — На войну их не берут, а они только о ней и думают». Некоторые, может, и в самом деле стремятся на фронт, и каждый такой, разговаривая с женщинами, искоса, настороженно поглядывает на них, будто говоря: «Ты, кровожадная сучка, наверно, воображаешь, что у меня душа в пятки ушла? Я же сам напрашивался отдать свой труп воронью, да вот не взяли». И что еще трагичнее, ведь этим людям, оставшимся дома, теперь и словом о войне не с кем перемолвиться. И оглянуться не успеешь, как доберется до тебя комиссия Лоска! «Экономьте хлеб — и мы выиграем войну, работайте за троих — и мы выиграем войну. Экономьте сахар, собирайте персиковые косточки — и мы выиграем войну». — «Ерунда?» — «Нет, не ерунда, уверяю вас, из персиковых косточек извлекают какое-то ценное взрывчатое вещество». И вот в ту пору, когда идет консервирование фруктов, легковерные хозяюшки наваливают полные корзинки персиковых косточек и бегут возлагать их на алтарь отечества. Выходит, они и при деле, и уверены, что пользу приносят, а ведь все эти женщины начинают беситься, когда мужчины на фронте, и становятся опасными, если не дать им занятия, отвлекающего их мыслишки от беспутства. И вот молоденькие девушки — непорочные колыбели нашего будущего, с чистыми, серьезными личиками, изящно обрамленными косынками Красного Креста, — криво скатывают бинты, которые никогда не попадут в полевые госпитали, и вяжут свитеры, которым не суждено согревать мужественную грудь воина, а сами лелеют неотступные мысли о всей крови и всей грязи и о предстоящих танцах с офицерами воздушного флота в клубе «Акант». «Ведите себя тихо и смирно — и мы выиграем войну».