Лоурел Мак-Келва Хэнд — стройная, со спокойным лицом — в свои сорок с лишним лет сохранила совершенно темные волосы. На ней был оригинальный костюм — необычного покроя и материала, но не по сезону теплый для Нового Орлеана, да и на юбке замялась складка. Темно-синие глаза выдавали ночную бессонницу.

Фэй, маленькая, бледная, в платье с золотыми пуговками, нетерпеливо постукивала ногой в босоножке.

Это было в начале марта, утром, в понедельник. Все они в чужом городе — в Новом Орлеане.

Точно, минута в минуту, вошел доктор Кортленд, широкими шагами пересек комнату и пожал руки судье и Лоурел. Его пришлось знакомить с Фэй — всего полтора года, как она вышла замуж за судью. Доктор уселся на свой табурет, поставив ноги на перекладину внизу, и посмотрел на судью с выражением радостного ожидания, как будто долго предвкушал его приезд в Новый Орлеан и то ли он сам сейчас вручит судье подарок, то ли судья ему что-то преподнесет.

— Нэйт, — сказал отец Лоурел, — может, вся беда в том, что я старею. Я уж не тот, что прежде. Но я не удивлюсь, если и в самом деле у меня с глазами не все в порядке.

У доктора Кортленда — знаменитого окулиста — был такой вид, словно времени у него сколько угодно: он сидел, сложа свои большие деревенские руки, с такими чуткими пальцами, что Лоурел всегда казалось: стоит ему только прикоснуться к часовому стеклу, и он сразу на ощупь почувствует, который час.

— Заметил я эти мелкие неполадки как раз в день рождения Джорджа Вашингтона, — продолжал судья Мак-Келва.

Доктор Кортленд кивнул, как будто подтвердил, что день был вполне подходящий.

— Ну, расскажите, что там за мелкие неполадки, — сказал он.

— Пришел я домой из сада. Возился с розами, вы ведь знаете, я теперь ушел на покой. Стою на крыльце, посматриваю на улицу — Фэй куда-то исчезла, — сказал судья Мак-Келва и одарил ее милостивой улыбкой, сильно смахивающей на хмурую усмешку.

— Да я только забежала в парикмахерскую, на завивку, к Миртис, — сказала Фэй.

— И вдруг увидел фиговое дерево, — сказал судья Мак-Келва. — Да, фиговое дерево! А с него пускали зайчики те штуки, которые Бекки когда-то понавешала — птиц отпугивать.

Оба улыбнулись: они родились в одном городе, эти люди разных поколений. Бекки — так звали мать Лоурел. А ее маленькие самодельные зеркальца — кружочки из жести — ничуть не мешали птицам лакомиться фигами в июле.

— Вы, конечно, помните не хуже меня, Нэйт, что дерево стоит у нас во дворе, неподалеку от хлева, где ваша матушка держала корову. И вдруг оно мне засверкало прямо в глаза, хотя смотрел я в другую сторону, где здание суда. Только и оставалось вообразить, что я теперь вижу, что делается у меня за спиной.

Фэй коротко рассмеялась — визгливо, отрывисто, будто сорока застрекотала.

— Да, это что-то странное, — сказал доктор Кортленд, пододвигая табурет. — Ну-ка поглядим хорошенько.

— А я уже смотрела. И ничего у него там нету, — сказала Фэй, — может, ты шипом покарябался, милок, только занозы-то не видать.

— Конечно, тут и память меня подвела. Бекки обязательно сказала бы: так тебе и надо! Кто же подрезает вьющиеся розы до цветения! — Судья говорил все так же, по-домашнему доверительно и спокойно. Доктор совсем близко придвинул к нему лицо. — Ну да розам Бекки это все равно не повредит.

— Нет, — согласился доктор. — Кажется, у моей сестры до сих пор цветет такая роза. Мисс Бекки ей дала черенок.

Лицо у доктора застыло, как маска, когда он потянулся к выключателю, чтобы погасить свет.

— Ой, темнотища какая! — пискнула Фэй. — И чего его понесло к этим колючкам! Прямо ни на минутку нельзя из дому выйти!

— В наших краях так уж повелось — обрезать розы в день рождения Джорджа Вашингтона. — Голос доктора звучал все так же дружелюбно. — Надо было вам попросить Адель, она зашла бы и все сделала.

— Да она сама предлагала, — сказал судья Мак-Келва, коротким взмахом руки отводя этот вопрос, как будто он в суде. — Пора уж и мне чему-то научиться.

Лоурел видела, как он подстригает розы.

Держа садовые ножницы обеими руками, он тяжело выплясывал что-то вроде старинной сарабанды и, отхватывая побеги, делал выпады то в одну, то в другую сторону, словно отвешивая поклоны невидимой даме, пока куст не начинал смахивать на что-то совершенно несообразное.

— Скажите, судья Мак, а потом еще были какие-нибудь неприятности?

— Да так, туман какой-то в глазах, но я уж не обращал внимания на мелочи, после первого раза.

— Вот и надо дать природе самой справиться! — вмешалась Фэй. — Я и то ему все время твержу.

Лоурел только что приехала с аэродрома — она прилетела ночным рейсом из Чикаго. Встречу назначили неожиданно, договорившись накануне по междугородному телефону; отцу всегда доставляло удовольствие беседовать по телефону из их родного Маунт-Салюса в Миссисипи, писать он не любил, но на этот раз ей почудилось, что он что-то недоговаривает. И только под конец он сказал: «Между прочим, Лоурел, что-то у меня в последнее время неладно со зрением. Надо бы показаться Нэйту Кортленду — пусть поглядит, нет ли там чего. — И добавил: — Фэй тоже хочет со мной поехать, кое-что купить».

То, что он сам заговорил о своем здоровье, было настолько неожиданно, да и то, что у него не все в порядке, так странно, что Лоурел тут же вылетела в Новый Орлеан.

Крошечный, мучительно яркий глазок аппарата все еще висел между напряженным лицом судьи и невидимым лицом врача.

Потом сразу вспыхнули лампы на потолке, и доктор Кортленд встал, вглядываясь в судью Мак-Келва, который пристально смотрел на него.

— Так и думал, что дам вам работенку, — сочувственно сказал судья — таким тоном он обычно, до ухода на пенсию, выносил приговор.

— У вас сетчатка отслоилась в правом глазу, судья Мак, — сказал доктор Кортленд.

— Ладно, с этим вы справитесь, — сказал судья.

— Нужно немедленное вмешательство, нельзя терять драгоценное время.

— Хорошо, когда будете оперировать?

— Из-за какой-то царапинки? — закричала Фэй — Чтоб они засохли, эти проклятые розы!

— Но на глазу никакой царапины нет. Повреждена не поверхность глаза, а сетчатка, внутри. Оттого и появляются эти вспышки света. Повреждено то, чем он видит, миссис Мак-Келва. — И доктор Кортленд, отвернувшись от судьи и его дочери, подозвал Фэй к таблице, висевшей на стене. Распространяя запах духов, она прошла через комнату. — Вот поверхность нашего глаза, а вот его разрез, — сказал он. И показал на таблице, в чем будет заключаться операция.

Судья Мак-Келва тяжело повернулся к Лоурел, сидевшей на стуле ниже его.

— А глаз-то не обманул, — сказал он.

— Не понимаю, и за что же это на меня такая напасть свалилась! — сказала Фэй.

Доктор Кортленд проводил судью до двери, вывел в коридор.

— Отдохните у меня в кабинете, сэр, там сестра заполнит вашу карточку, хорошо?

Вернувшись в кабинет, доктор уселся в кресло для пациентов.

— Лоурел, — сказал он, — не хочу я сам его оперировать. До сих пор горюю из-за вашей мамы, — торопливо добавил он. Затем обернулся и впервые пристально посмотрел на Фэй. — Наши семьи так давно знакомы, — сказал он ей; такие слова обычно говорятся, когда о другом говорить невозможно.

— Где именно отслоилась сетчатка? — спросила Лоурел.

— Ближе к центру, — объяснил он и, встретив ее пристальный взгляд, добавил: — Опухоли нет.

— А я вас к нему и не подпущу, пока вы мне вперед не объясните, будет он хорошо видеть или нет, — сказала Фэй.

— Понимаете, это зависит в первую очередь от характера отслойки, — сказал доктор Кортленд. — Затем — от искусства хирурга, а дальше — от того, насколько судья Мак будет подчиняться нашим указаниям, ну и, наконец, от Божьей воли. Вот она помнит. — И он кивком показал на Лоурел.

— Одно я твердо знаю, — сказала Фэй. — Зря на операцию лезть ни к чему.

— Неужели вы хотите, чтобы он ждал, пока совсем не ослепнет на этот глаз? — сказал доктор. — Ведь на другом глазу у него начинается катаракта.