— Потому-то я и позвонил вам сегодня утром…

— В семь часов.

— Я думал, это важно, мистер Гаммедж.

— В этом у меня сомнений нет.

— Если хотите, я набросаю черновик.

— Нет, я смогу надиктовать его сам.

— Да, но лучше бы побыстрее.

— Я продиктую его вам прямо сейчас.

— Но я могу что-то не запомнить, исказить.

— Заявление будет состоять из двух слов. «Никаких комментариев». Вы сможете это запомнить?

Хардисти густо покраснел.

— Да, смогу.

— И вот что еще.

— Слушаю.

— Завтра, к пяти вечера, на моем столе должна лежать служебная записка с перечнем веских причин, по которым мы должны расформировать отдел по связям с общественностью.

— Вы серьезно?

— Да. Абсолютно серьезно.

— Вы же не думаете, что это я…

— К пяти часам, Хардисти.

— Я уволен?

— Это будет зависеть от того, как вы справитесь с моим поручением.

— Но…

— На сегодня все, Хардисти.

После его ухода Гаммедж развернул кресло и долго смотрел на умирающее озеро. «Почему я это сделал? — спросил он себя. — Наверное, потому, что мне это понравилось».

Тем же утром, в пятницу, четыре человека, сделавших ставку на победу или проигрыш Каббина, волей случая встретились в Национальном аэропорту Вашингтона и благодаря тому же случаю полетели в Чикаго одним рейсом компании «Юнайтед эйр лайнс». Трое белых и один черный. Белые: Уолтер Пенри, Питер Мэджари и Тед Лоусон. Черный — Марвин Хармс. Белые хотели, чтобы Дональд Каббин остался президентом профсоюза, черный жаждал его поражения, но всех их мало заботило, какими средствами будет достигнута победа. Хармс, правда, еще не придумал, как подтасовать результаты выборов.

Однако, полагал Хармс, подтасовка результатов голосования ни в коей мере не отличалась от любого другого воровства. А потому все следовало обставить так, чтобы тебя не поймали. В Чикаго результаты выборов подтасовывали неоднократно, и Хармс уже позвонил человеку, который набил руку в этом деле. Ему предложили прийти в три часа дня. Индиго Бун мог принять его только в это время.

Только один из трех белых узнал Марвина Хармса. Питер Мэджари, как всегда, в шинели до пят, слонялся по аэропорту в надежде заметить кого-то из знакомых ему людей. Мэджари проделывал это в каждом аэропорту, стремясь познакомиться то ли с союзниками, то ли с противниками. Тем самым он постоянно держал себя в тонусе. О Марвине Хармсе он и так знал достаточно много (к примеру, Хармс неплохо играл в покер), так что общение с ним Мэджари счел лишним.

Не вызывало удивления и то обстоятельство, что Марвин летит в Чикаго. Как-никак, он курировал этот регион. Однако, подумал Мэджари, небезынтересно узнать, что поделывал Хармс в Вашингтоне.

В гостиной номера отеля, из окон которого открывался вид на Лафайет-Парк и далее на Белый дом, Койн Кенсингтон наслаждался, как он сказал своему гостю, «стародавним канзасским фермерским завтраком». Состоял завтрак из бифштекса, яичницы и картофеля: бифштекса толщиной в три дюйма, залитого грибным соусом, яичницы на четыре яйца и картофеля, тушенного в сливках и сливочном масле. Гренок, правда, был обычным. Заказал Кенсингтон и кварту кофе. Именно кофе он и предложил гостю, здраво рассудив, что тот откушал до выхода из дома.

Посетил Кенсингтона мужчина тридцати одного года от роду, одетый в строгий костюм, один из шести, купленных им в магазине «Артур Адлер», с высоким бледным лбом, темными волнистыми волосами, пожалуй, чуть более длинными, чем допускала его должность, острым носом с розовым кончиком, маленьким ротиком и костлявым подбородком. Темные глаза не выдавали чувств, и лишь иногда в них отражалось пренебрежение к тем, кто слишком медленно шевелил мозгами. К последним он отнес и старика Кенсингтона, допустив тем самым серьезную ошибку. Звали тридцатиоднолетнего мужчину Алфред Этридж, и редко кто обращался к нему Ал. Во-первых, он этого не любил, а во-вторых, работал он в Белом доме, где фамильярность не жаловали. Старик Кенсингтон, не признающий заведенный в Белом доме порядок, последние десять минут называл его не иначе как Ал.

— Так вы не хотите кофе, Ал? — во второй или третий раз спросил Кенсингтон.

— Нет, благодарю вас, сэр, — «сэром» он называл всякого мужчину старше тридцати пяти лет и стоящего на более высокой ступеньке выстроенной им иерархической лестницы.

— Я не знал, что вас так заботит переизбрание Дона Каббина, — Кенсингтон отправил в рот кусок бифштекса.

— Я думал, при вашей последней встрече с нами вам дали ясно понять, сколь это важно.

— Жаль, что вы не жаждете его поражения.

— Почему?

— Меньше забот, вот почему. Для этого нужно только одно: чтобы президент поддержал его. Уж тогда Каббин проиграл бы наверняка, — и Кенсингтон рассмеялся, довольный отпущенной шпилькой.

— ПРЕЗИДЕНТ, — Этридж сделал упор на слово, которое обычно открывало ему все двери, — лично поручил мне выяснить, как вы оцениваете сложившуюся ситуацию.

— То есть он пригласил вас в свой кабинет и поручил вам пообщаться со мной?

— Я говорил с ним по телефону, — лгал Этридж виртуозно.

— И его интересует мое мнение?

— Да, сэр, интересует.

— Черт, да он, выходит, больший дурак, чем я думал.

— Будем считать, что я этого не слышал, — голос Этриджа дрогнул.

— Мне без разницы. Кофе хотите?

— Я хочу знать вашу оценку шансов Дональда Каббина. Ничего более.

— Ладно. Они невелики.

— Почему?

— Во-первых, он пьет. Во-вторых, сильно облажался прошлой ночью в телепередаче. Вы слышали об этом?

— Нет, сэр.

— Еще услышите. Скажем так, он снабдил Сэмми Хэнкса тяжелой артиллерией, а уж он-то сумеет этим воспользоваться.

— Но ваше собственное мнение…

— Мнение? — в голосе Кенсингтона зазвучало изумление.

— На встрече, что состоялась на прошлой неделе, вы заверили…

— Я никого ни в чем не заверял, сынок. Меня ничего не просили делать. Я лишь упомянул, что могу навести справки и узнать, нет ли у кого желания помочь Каббину сохранить за собой пост президента профсоюза. Справки я навел.

— Я вижу.

— Ничего-то вы не видите.

— Тогда, может, вы объясните, что я должен видеть.

— Я думаю, Ал, вам лучше не знать того, что я сделал.

— А может, вы предоставите судить об этом мне, сэр.

— Вам?

— Да, сэр. Мне.

— Хм-м, — вырвалось у Кенсингтона.

— Могу я сказать президенту, что вы отказались сообщить мне вашу оценку…

— Не старайтесь убедить меня, что вы крупная шишка, Эл. И ваши частые ссылки на президента меня не впечатляют. Я-то пытаюсь донести до вас следующее: я скажу вам, что я сделал, вы скажете президенту, потом какой-нибудь умник-журналист спросит его, а известно ли ему, что я сделал, президент солжет и ответит, что нет, неизвестно, потом они разнюхают, что он все знал, и в итоге президент окажется в неловком положении. А я уверен, что вы не хотите своими действиями поставить в неловкое положение президента Соединенных Штатов Америки?

— Я все-таки думаю, что сумею разобраться, доводить до президента полученную от вас информацию, мистер Кенсингтон, или нет.

— Сумеете, значит?

— Да, сэр, сумею.

— Потому что вы служите в Белом доме?

— Да, сэр, я думаю, это входит в мои обязанности.

— Хорошо, сынок. Предположим, только предположим, я скажу вам, что собрал дюжину высших чиновников компаний, с которыми у профсоюза Каббина заключено трудовое соглашение, срок действия которого истекает в следующем месяце. Эти чиновники не хотят забастовки, но и не хотят в ближайшие три года платить за ту же работу на тридцать с лишним процентов больше, не считая различных дополнительных выплат. Вы следуете за ходом моей мысли?

— Да, сэр.

— Тогда, допустим, я говорю вам, что, не желая забастовки и стремясь ограничить повышение зарплаты тридцатью процентами, они решили скинуться в предвыборный фонд Дона Каббина, пожертвовать семьсот пятьдесят тысяч долларов, которые гарантируют перевыборы Дональда Каббина. Тогда забастовки не будет, а прибавка к зарплате не превысит тридцати процентов. Вы адвокат, не так ли, Ал?