Но этого не случилось, поскольку уже вскоре его разбудил неистовый тропический ливень. Сьенфуэгос раздвинул ветки и листву и понял, что река бешено изливается в зелень сельвы.

А потом он заметил всего в пяти метрах фигуру с мокрыми волосами и черной растекшейся краской, вид у преследователя был одновременно свирепый и комичный, он молча и упорно греб, как почуявший добычу зверь, но так и не мог точно определить, где скрывается жертва.

Он приближался, как черная туча, неуловимо надвигающаяся в темноте и без ветра, и испанец лишь протянул руку и вытащил шпагу, понимая, что настанет момент, когда придется сделать резкий выпад сквозь ветви и проткнуть врага, как курицу на вертеле, не дав ему времени даже на стон.

Это будет преступлением, хладнокровным убийством, недостойным человека, стремящегося жить в мире с собой, как бы это ни было сложно, и потому, понимая, что через несколько мгновений ему придется положиться на милость врага, канарец Сьенфуэгос не смог вот так просто его зарезать, а лишь позволил индейцу следовать своей дорогой, в поисках добычи в темноте.

Через пять минут он уже раскаялся в собственном альтруизме, задаваясь вопросом, с какой стати подарил жизнь грязному извращенцу, желающему получить его голову в качестве украшения. Сьенфуэгос мысленно выругался, что снова совершил глупость, которая принесет ему лишь проблемы.

И эти проблемы вконец его утомили.

Он не понимал ни куда его занесло, ни куда он направляется, не знал, найдет ли во время своего путешествия без определенного курса врагов или друзей, и мог рассчитывать лишь на старую шпагу и хрупкое каноэ, грубо вытесанное из ствола дерева. Но все же сохранил жизнь тому, кто собирался его обезглавить.

— Ну и будущее ты себе приготовил, кретин! — пробормотал он сквозь зубы. — Если в тот вечер на Гомере ты столкнул бы виконта со скалы, то сейчас занимался бы любовью с Ингрид в ее спальне, вместо того чтобы торчать здесь, чумазым и голодным. И ведь ты ничуть не изменился!

Но в глубине души Сьенфуэгос был уверен, что подобная перемена означала бы хладнокровное убийство беззащитного человека, и не важно, дикарь он или содомит, канарец никогда не мог бы так поступить, потому что единственное, что у него осталось после стольких лишений и бед, это самоуважение, вечный его спутник, который невозможно просто отбросить на полпути.

Таков уж он есть, и останется таким, невзирая на все трудности.

Страшная эпидемия вспыхнула в самых бедных кварталах города, граничащих с мангровыми лесами; болезнь распространялась, как лесной пожар, вызывая жар, рвоту, обильный пот, головокружение, лихорадку, и во многих случаях приводила к смерти. И хотя большинству испанцев удалось поправиться, они были настолько истощены и ослаблены, что казались скорее ходячими трупами, чем живыми людьми.

Среди местных жителей смертность достигла прямо-таки кошмарных размеров. Несмотря на то, что у них был иммунитет против таких заболеваний, как тиф, малярия и желтая лихорадка, они оказались совершенно беззащитными перед корью, оспой, туберкулезом и даже обычной простудой, что оказалось для них фатальным.

Даже доктор Альварес Чанка, настоящее светило своего времени, а возможно, вообще самый лучший врач, ступавший на землю Нового Света на протяжении последующих пятидесяти лет, был ошарашен, глядя, как индейцы, заболевшие, судя по симптомам, безобидным гриппом, умирают едва ли не сотнями, что заставило его вспомнить о страшных годах чумы, что за короткое время выкосила треть населения Европы.

Люди в страхе бежали в горы, индейцы же бежали вглубь острова, сея по пути смерть. Эпидемия добралась до самых отдаленных деревень, где вспыхнула с новой силой; иные деревни просто исчезли с лица земли, поскольку в них не осталось ни одного живого.

Луис де Торрес заболел одним из первых и серьезно опасался за свою жизнь, а Ингрид Грасс проводила у его постели долгие бессонные ночи, меняя влажные повязки у него на голове и пропотевшие простыни.

Между тем, Алонсо де Охеда оставался, как всегда, решительным и мужественным, являя собой пример самоотверженности. Он хоронил умерших и навещал больных, которых тщетно старался зарядить оптимизмом и верой в то, что в будущем все наладится и они вполне смогут обжиться в «Стране гор», проклятой всеми богами.

— В конце концов, это самая обычная эпидемия. — говорил он. — С нами случались и худшие передряги.

Но лишь немногие готовы были признать, что существует нечто худшее, чем бессилие, охватившее их при столкновении с неизвестной прежде напастью, от которой никто не знал средств. Залив полнился трупами умерших туземцев, пожираемых стаями акул.

Астурийца Хуана де Овьеду, того самого мошенника с лошадиной физиономией, что так ловко обвел вокруг пальца обезумевшего от ревности капитана Леона де Луну, однажды утром нашли мертвым на тощем соломенном тюфяке на постоялом дворе, а маркиз де Гандара, якобы помолодевший после воображаемой поездки на «остров Чудесного Источника», пережил его всего на неделю.

Встревожился даже адмирал Колумб — удача, сопровождавшая его в течение короткого периода во время плавания к берегам Гуанахани через внушающий страх Сумрачный океан, теперь, похоже, повернулась спиной, его будущему угрожали новые и непредсказуемые беды.

Он приказал отцу Буилу ежедневно служить по четыре мессы, а также совершать все известные обряды и молитвы. Он даже открыл свой неприкосновенный прежде продовольственный склад в последней отчаянной попытке хоть как-то подкормить народ, оказавшийся столь беспомощным перед болезнью еще и потому, что ослабел от голода.

Но несмотря на все усилия, ничто не могло удержать натиск кошмарного бедствия, и меньше чем за месяц сотня колонистов и тысячи коренных жителей пали жертвами болезни, так и не найдя способа с ней бороться или даже выяснить ее происхождение.

Однажды жарким утром бывшая виконтесса де Тегисе возвращалась от Луиса де Торреса, усталая и подавленная жутким зрелищем, на котором ей довелось присутствовать — сожжением трупов на площади Оружия — и обнаружила скорчившегося около свинарника хромого Бонифасио. Когда она наклонилась, решив, что он тоже заболел, то удивилась тому, с какой легкостью паренек очнулся от глубокого сна.

— За меня не волнуйтесь, сеньора, — улыбнулся Бонифасио со сбивающей с толку естественностью. — Со мной ничего не случится. Я уже этим болел, на меня эта болезнь не действует.

— Ты что, знаешь эту болезнь? — удивилась Ингрид.

Хромой убежденно кивнул.

— Вчера вечером я кормил свиней и тут же ее вспомнил. Я был совсем мальцом, когда на Гомере разразилась похожая эпидемия, хотя она и не привела к таким ужасным последствиям, как эта. Но я уверен, что симптомы те же. Мы называли ее свиной болезнью.

— Свиная болезнь? — недоверчиво повторила донья Мариана. — Что еще за глупость?

— Никакая это не глупость, сеньора. Один из моих кузенов умер по этой причине. Это нечто вроде гриппа, который поражает свиней, живущих во влажном климате, потому-то моей отец всегда и повторял, что свиньи должны спать в сухости... Эти свиньи выглядят чистыми и здоровыми, но те, что убежали из Изабеллы и сейчас бродят по мангровым болотам с другой стороны города — нет. От них-то болезнь и идет.

— Ты уверен?

Хромой пожал плечами и развел руками.

— Как я могу быть уверен? Я же не лекарь, даже читать и писать умею с трудом, а тогда мне было всего шесть лет, в этом возрасте воспоминания спутанные. Но я провел здесь всю ночь, размышляя, и пришел к выводу, что свиная болезнь — самая логичная причина эпидемии.

— Звучит нелепо.

— Может и так, но в чем я точно уверен, так это в том, что если поймаю одну из тех свиней и изучу ее рыло, то смогу судить лучше.

Остаток дня они провели, гоняясь за свиньями вместе с Алонсо де Охедой и еще тремя добровольцами — по густым зарослям и непролазной грязи мангровых лесов, покрывающим всю западную часть острова, пока, наконец, хромой канарец не исхитрился нанести молодой самке ловкий удар по спине, сбив ее с ног, после чего смог тщательно осмотреть животное, ни на минуту не прекращающее визжать и извиваться.