Кроме того, туземец научил его охотиться на кайманов, подплывающих вплотную к бортам пироги, с помощью чехла из кожи одного из их собратьев, Папепак высовывал оттуда лишь руку с острым ножом и наносил резкий и точный укол в основание черепа твари, как раз под четвертым щитком, где было легче пронзить твердую чешуйчатую шкуру.

Тварь моментально затихала, расставаясь с жизнью безо всяких мучений, и прежде чем она начинала тонуть, охотник хватал ее за рыло и тащил к берегу, где за считанные минуты выдирал зубы из пасти.

Из зубов Папепак делал амулеты, оберегающие от выкидыша, встреч с карибами и козней злых духов, так что его появление в деревнях после сезона дождей было самым оживленным событием года.

— Храбрые охотники всегда нравятся женщинам, — говаривал он с улыбкой. — Большинство девушек предпочтет один-единственный клык, который я подарю после ночи любви, целому ожерелью, полученному другим способом.

Этот человек с насмешливыми глазами и лицом юркой мыши и впрямь нравился женщинам. Канарец провел рядом с ним одни из лучших мгновений своей жизни, к тому же безмятежное существование в гуще сельвы позволило ему получить заслуженный отдых после драматических событий, героем которых он стал в недавнее время.

Он даже подумывал, не остаться ли ему навсегда в этом благословенном месте, вдали от бесчисленных опасностей, которые, казалось, только и ждали, когда он высунет нос из леса; остаться здесь, забыв о прошлом и о том, кем он был прежде, стать таким же дикарем, беспокоящимся лишь о пропитании и пользуясь для этого всеми возможностями, которые природа так щедро дала прямо в руки.

Оглядываясь назад, он в полной мере осознавал, что прежнюю его жизнь, если не считать коротких и прекрасных отношений с немкой, никак нельзя назвать ни счастливой, ни осмысленной; во всяком случае, пасти коз виконта на скалах Гомеры было ничуть не отраднее, чем ловить рыбу или охотиться на обезьян на берегах лесного озера.

К тому же после потери «Севили» он оставил всякую надежду когда-либо вернуться на родину и теперь не мог утешаться даже той мыслью, что адмирал Колумб однажды исполнит свое обещание и найдет его, поскольку адмирал не имел не малейшего представления о том, где он сейчас находится, да и сам Сьенфуэгос плохо представлял, в каком из уголков света он стал бы искать развалины злополучного форта Рождества.

В этом отношении ему не мог помочь и сообразительный Хамелеон, знающий о месте своего обитания лишь то, что оно состоит из трех частей: сельвы, неба и моря, а его далекие предки прибыли с небес, но по морю, и однажды его дух снова пересечет море, чтобы вознестись на небо и жить там, глядя сверху вниз, поскольку вселенная — не что иное, как огромный полый шар, где живые обитают в одной половине, а мертвые — в другой.

Для представителей его племени горизонт физически соединял небо и море, а звезды были огоньками в небесных хижинах, поскольку мертвые, как и живые, нуждались в свете, чтобы отогнать демонов после того, как скроется солнце.

Самыми опасными из этих демонов, был, разумеется, тамандуа, притворяющийся обычным муравьедом. По ночам он проникал в людские жилища, чтобы ввести свой длинный язык в лоно будущей матери и высосать еще не рожденного ребенка, которого она с таким нетерпением ожидала.

— Со многими это уже случилось, — утверждал туземец. — Поэтому никакой подарок так не радует женщину, как клык каймана, чтобы положить его ночью возле входа в пещеру. Ведь известно, что тамандуа не боится ничего, кроме зубов каймана... А я — тот, кто знает, как их добыть, — с этими словами он гордо ткнул себя пальцем в грудь.

Столь простой мир, где можно было проводить целые часы, сидя под цветущей табебуйей и глядя на дождь, или рыбачить и наблюдать за обезьянами и ибисами, предлагал безусловно весьма привлекательную возможность для человека, прошедшего через столько трудностей, уставшего бороться за существование.

Едва возмужав, канарец Сьенфуэгос увидел и испытал на собственной шкуре всё зло этого мира, и больше не находил в себе сил снова броситься навстречу приключениям.

И потому, когда однажды утром его хилый приятель поднял голову, изучил небо и заявил, что пришло время покинуть сельву и отправиться в долгий путь обратно на побережье, Сьенфуэгос почувствовал, как его охватила глубокая печаль, и оказался перед дилеммой — навсегда остаться наедине с ящерицами или снова рискнуть встретиться лицом к лицу с тысячей опасностей и проблем, ожидающими за защитным пологом деревьев и зелени.

Он провел кошмарную ночь, но на рассвете пришел к заключению, что никогда не сможет перехитрить вставший на его пути злой рок, так что ему не остается другого выбора, кроме как снова отправиться на поиски неизвестно чего.

Уже через несколько дней после основания хлипкого форта Святого Фомы Алонсо де Охеда пришел к выводу, что шансы выстоять при нападении тысяч воинов хитроумного Каноабо у его измученного гарнизона ничтожно малы, а политика адмирала — поистине самоубийственна, поскольку чем дольше они будут отсиживаться за стенами форта, слабея от голода и болезней, тем сильнее и яростнее станут враги.

Поэтому он принял смелое, вполне соответствующее его характеру решение и однажды в жаркий полдень вышел за главные городские ворота вместе девятью самыми отважными кабальеро и под звук труб и фанфар направился к лагерю свирепого вождя, только и ждущего подходящего случая, чтобы смести с лица земли бородатых и раздражающих его захватчиков.

Встреча двух лидеров обещала быть весьма интересной. Испанца впечатлило мужество гаитянина и необычайная красота его супруги Анакаоны, а туземный вождь был потрясен неустрашимой отвагой коротышки-чужака, его сверкающими доспехами, а, главное, великолепными статями его горячей кобылы.

Они говорили о мире и дружбе, хотя прийти к соглашению им так и не удалось, поскольку Каноабо требовал выдачи всех злоумышленников, а Охеда настаивал, чтобы десять тысяч туземных воинов покинули эти места.

Под конец, отметив, какое впечатление произвела на туземца его лошадь, Охеда предложил вождю проехаться верхом, давая тем самым понять, что, сев на лошадь, он сравнится величием с самим Колумбом, внушающим всем вождям острова благоговение и зависть.

Для человека, стремившегося единолично править всем известным ему миром, этот соблазн оказался непреодолимым, так что очень скоро вождь согласился совершить якобы необходимый ритуал омовения в ближайшей реке, прежде чем взобраться на спину беспокойной кобылы.

Итак, в сопровождении лишь сотни воинов, горделивый Каноабо вошел в воду, смыл грязь, после чего позволил испанцу застегнуть наручники на своих запястьях — по его словам, они были непременным атрибутом каждого уважающего себя наездника и являлись отличительным признаком высокого положения.

Доверчивый дикарь легко позволил себя убедить и, едва он сел на лошадь, как Алонсо де Охеда неожиданно прыгнул в седло, устроившись у него за спиной, крепко обхватил его сзади и, пришпорив кобылу, помчался галопом, сопровождаемый своим отрядом. Испанцы тут же выхватили шпаги на глазах у ошеломленных воинов Каноабо, а тем осталось лишь беспомощно наблюдать, как их предводителя похитили у них из-под носа.

Когда после длившегося больше недели опасного путешествия через сельву, реки и горы Охеда наконец въехал в Изабеллу и бросил к ногам вице-короля вызывающегося у всех страх Каноабо, никто не отдал должное его храбрости. Даже сам Колумб ощутил раздражение при мысли о том, что Охеда, с одной стороны, оказал ему огромную услугу, освободив от злейшего врага, но при этом харизматичный капитан в одночасье превратился в его ближайшего соперника, завоевав непререкаемый авторитет среди подданных адмирала.

Поговаривали, что во время долгих месяцев, которые Каноабо провел в цепях перед воротами дворца, пока не погиб по пути в Испанию, он всегда смотрел на адмирала с глубоким презрением и даже не трудился вставать в его присутствии. Когда же появлялся коротышка Охеда, вождь поднимался на ноги, признавая того своим господином и победителем.