— Да больше особо и сказать-то нечего, — сухо отрезал собеседник. — Так что лучше идемте.

Покинув место временного пребывания виконта, Овьеда сообщил ему, что по какой-то необъяснимой причине чувствует себя ужасно неловко, и во время пути на другую сторону бухты, к скрытой среди кустов хижине, едва произнес десяток слов и вел себя грубо и уклончиво, совершенно не в соответствии с собственной натурой.

Туземки, похоже, оказали благотворное влияние на его настроение, и на обратном пути в город он сел на поваленный ствол пальмы, решив подождать, пока огненное солнце не скроется за линией горизонта.

— Каждый день зов плоти толкает меня на этот путь, как зверя на случку, — пробормотал Овьеда. — И каждый день меня охватывают угрызения совести, заставляя раскаиваться в своих поступках, — задумчиво покачал головой он. — Бесконечно сражение! Какая бессмысленная растрата энергии и чувств в борьбе тела и души! Какой стыд осознавать, сколько гнусностей и мерзостей мы принесли на этот берег океана!

Он поднял долговязое лошадиное лицо и посмотрел на капитана де Луну круглыми глазами навыкате. — А знаете, ведь эти милашки понятия не имели, что такое проституция, пока мы их не просветили.

— Нет, — честно признался тот. — Я этого не знал.

— Ну так вот, — продолжил Овьедо. — Отношения между мужчинами и женщинами были здесь чистыми и честными, никто никого ни к чему не принуждал, никто не делал ничего такого, чего ему самому не хотелось. А теперь взгляните, что творится! — с этими словами он указал себе за спину. — Они ведут себя, как перепуганные животные, но при этом готовы сносить любые унижения, терпеть любые гнусности — за кусок ткани, монетку, зеркальце или погремушку. И ведь их даже нельзя за это винить!

— Никто их не заставляет этим заниматься.

— Мы их заставляем, превратив в рабынь вещей! Ненавижу это барахло! — воскликнул Овьедо и плюнул прямо в воду. — Ненавижу всё то, что привязывает нас к собственным страстям и развращает невинных, — он поднес руки к лицу, словно хотел спрятаться за ними. — Боже мой! — безутешно всхлипнул он. — Зачем вы меня сюда привели? Зачем поставили меня перед искушением, таким близким и таким ужасным, самым сильным, что может стоять перед человеком? — Он поднял на растерянного виконта де Тегисе затуманенный слезами взгляд. Капитан де Луна никак не мог понять истинных причин приступа внезапной истерики и отчаяния, а его спутник тем временем взвыл, с силой сжав кулаки: — Я не хотел этого, хотел это отвергнуть, но... Кто сможет найти в себе силы, чтобы отказаться от подобного чуда?

Несколько секунд капитан Леон де Луна не мог ничего произнести от изумления, а потом едва слышно поинтересовался:

— О каком таком чуде вы говорите?

Хуан де Овьедо недоверчиво покачал огромной головой, но в конце концов махнул рукой куда-то в сторону моря, простирающегося прямо перед ним.

— О каком же еще, если не об источнике Охеды, — хрипло ответил он.

— Об источнике? — переспросил виконт. — Каком еще источнике?

— Вечной молодости, ясное дело.

Когда на следующий день Сьенфуэгос пришел в себя, Педро Барба по прозвищу Бабник, лежащий в гамаке и чистящий свое оружие, лишь бросил на него безразличный взгляд, давая понять, что за ним присматривают.

— Пить хочу, — едва слышно прошептал канарец.

Лысый и беззубый Бабник продолжал молча заниматься своим делом, не обращая никакого внимания на Сьенфуэгоса. Тот настойчиво повторил:

— Воды!

— Ты должен был помереть, — последовал обескураживающий ответ. — Я в жизни не промахнулся с такого расстояния, поверить не могу, что ты до сих пор ходишь и напоминаешь о моей ошибке.

— Ты не промахнулся, — ответил Сьенфуэгос. — Просто я бессмертен.

— Да ну! — весело воскликнул тот, взмахнув широким клинком, который держал в руке. — А что будет, если я одним ударом снесу тебе башку?

— Перестану быть бессмертным. Только дай мне воды, умоляю.

Бабник задумался, но в конце концов неохотно поднялся, взял бутыль из тыквы, стоящую в углу, и дал Сьенфуэгосу напиться, придерживая его затылок.

— Ты правда говоришь на языке туземцев? — поинтересовался он, а после молчаливого кивка добавил: — Тогда считай, что тебе повезло. Голиаф не любит чужаков, уверяет, будто все они предатели, и хочет перерезать тебе глотку.

— Этот чертов карлик вообще бешеный, — хрипло заявил канарец. — Чуть без глаза меня не оставил.

— Это точно, — согласился Бабник. — Но зато он самый умный из всех, кого я знаю. Он сделает нас богачами.

— Виселица не делает различий между богачами и бедняками, но раз уж за дезертирство нас все равно уже приговорили, то лучше попытаться извлечь как можно больше пользы из сложившегося положения. Здесь и впрямь столько золота, как ты говоришь?

— Дикари приносят нам по двести унций в неделю.

— В обмен на что?

— Да ни на что, — загадочно ответил Бабник. — Голиаф умеет убеждать.

— Ясно. — Рыжий немного помолчал. — Со мной был индеец, коротышка с лицом крысеныша. Что с ним стало?

— Утоп. С перепугу сунул башку в воду, да так и не всплыл.

— Как жаль! Он был хорошим другом.

— Другом? — удивился беззубый Бабник. — Ни один цивилизованный человек не может подружиться с этими тварями. Они же почти что обезьяны, я скорее возьму в друзья пса, чем индейца.

Сьенфуэгос хотел уже сердито ответить, но счел за лучшее притвориться, что не придал значения этой фразе, и протянул к Бабнику руки, пытаясь подняться.

— Помоги же мне! — попросил он. — Я должен сдвинуться с места, иначе не выживу. Ну и подарочек ты мне преподнес!

— Я целился в сердце, и если о чем и жалею, то лишь о том, что промахнулся, — честно ответил тот.

— Да уж, плешивый, ты весьма дружелюбен!

Сьенфуэгосу пришлось найти опору, чтобы снова не упасть, и через несколько мгновений, преодолев головокружение, он медленно пошел, приволакивая ноги и не отходя стола, за который время от времени хватался рукой, чтобы удержать равновесие.

У него болело всё нутро, он горел в лихорадке, а ноги отказывались повиноваться, но канарец продолжал движение, шаг за шагом, пока не свалился в новом обмороке. Так он и лежал посреди хижины, пока не явился баск Иригоен.

— Что здесь происходит, мать твою? — спросил он, бросив сердитый взгляд на Педро Барбу, снова принявшегося начищать оружие. — Ты что, хочешь, чтобы он сдох, как свинья?

— Я ему не нянька.

— Точно. Я уж вижу. Ты просто гнусный сукин сын. И дурак к тому же! Ты разве не понял, что он нам нужен живым? Что мы будем делать, когда соберем столько золота, сколько нам нужно? Как отсюда выберемся? Местные земли знают только дикари, а этот тип может с ними объясняться. Давай! Бери его за ноги!

Тот неохотно повиновался, и они снова уложили канарца, который на мгновение открыл глаза, застонал и прошептал:

— Ингрид!

— Говорю же, это без толку! — проворчал Бабник. — Он всё равно помрет, потому что я никогда не промахиваюсь.

Патси Иригоен резко протянул руку и схватил приятеля за глотку, сжав с такой силой, что у Бабника чуть глаза не вылезли из орбит.

— Слушай, ты, кретин! — вышел из себя Патси Иригоен. — Хватит уже заливать эту вечную песню про то, что ты никогда не промахиваешься и отымел тысячу баб. Я только это от тебя и слышу со дня нашего знакомства, и мне на это плевать, мне вообще на всё было плевать. Но теперь всё изменилось, теперь я богат, очень богат! И хочу остаться в живых, а для этого нужны люди, от которых будет толк, — он наклонил голову, чтобы взглянуть на лежащего без сознания канарца поближе. — Ты останешься здесь и будешь работать нянькой. Клянусь собственной бессмертной душой, если он помрет, ты не переживешь его и на пару часов. Ясно тебе?

Бабник широко раскрыл рот, глубоко вдохнул, как будто ему не хватало воздуха, громко откашлялся и несколько раз кивнул, очевидно, находясь под впечатлением.

— Ясно, Патси! Совершенно ясно! Конечно, я о нем позабочусь.