— И что мне делать? — спросил он, вконец озадаченный.

— Я тебе уже сказал: тебе придется либо сойтись с Урукоа, хотя бы ненадолго, либо вступить в бой с Паухи, отважным воином, убившим пятерых ягуаров.

— Боже милосердный! — пробормотал канарец. — Нечего сказать, хорош выбор: либо стать педиком, либо покойником. — Он повернулся к реке, положив руку на плечо друга, чтобы хоть немного смягчить его этим ласковым жестом. — А может быть, попробовать бежать? — спросил он.

— Бежать? — изумился тот. — Бежать, подобно трусу, и кому — тебе, всегда проявлявшему недюжинное мужество? И зачем тебе бежать? Неужели ты так боишься Паухи?

Сьенфуэгос ласково растрепал ему волосы, давая понять, что вовсе не боится этого Паухи.

— Паухи меня не волнует, малыш, — заверил он Папепака. — Но я боюсь убить человека, готового умереть ради своих принципов. Но одно дело их уважать, и совсем другое — следовать им. — Кивком головы он указал на лежащие на отмели пироги, всего в двадцати метрах. — Что будет, если я возьму одну из пирог и спущусь вниз по реке? — поинтересовался он.

— Паухи будет тебя преследовать, пока не убьет.

— А если у него это не получится?

— Получится, — заверил его Папепак. — Если он вернется с твоей головой, Урукоа тут же согласится с ним жить.

— Печально, если моя голова служит ценой за задницу! — посетовал пастух. — Похоже, с каждым днем я все меньше понимаю тот нелепый мир, в котором живу. И где сейчас Паухи?

— Готовится к битве.

— Так сделай милость, задержи его. А я ухожу.

— Ты что, собираешься сбежать, как жалкая капибара? Не могу поверить! — чуть не зарыдал туземец. — Ты же мой друг!

— Именно поэтому я и ухожу, старик. Потому что я твой друг и не хочу, чтобы ты пострадал, что бы ни произошло. Если я встречусь с Паухи, то убью его, но если он так жаждет моей смерти, то ему придется попотеть, преследуя меня вниз по реке.

— Я не стану тебе помогать! — предупредил его Хамелеон. — Не хочу, чтобы меня тоже считали трусом.

— Меня совершенно не волнует, что обо мне подумают, — заявил канарец. — Я хочу жить в мире со своей совестью и не желаю отягощать ее совершенно бесполезным убийством, — он обнял друга с такой силой, что едва не раздавил его в своих могучих объятиях. — Я чувствую, что мы расстаемся надолго, если не навсегда, и хочу, чтобы ты знал, как я ценю тебя и уважаю, — добавил он. — Но я надеюсь, что однажды настанет день, когда ты поймешь мою точку зрения и признаешь, что я по-своему прав. Прощай, малыш! Помни, что ты стал мне лучшим другом, которого я встретил в этом Богом забытом месте, и навсегда останешься в моем сердце.

Он вновь обнял его с тяжелым вздохом, после чего, собрав свое оружие, сумку, шахматы и гамак, погрузил все это в самую большую пирогу.

Затем спустил ее на воду и, устроившись на корме, оттолкнулся от берега грубо вырезанным веслом, помахал другу рукой и крикнул на прощание, весело подмигнув:

— Береги себя! И попроси от моего имени прощения у Урукоа! Объясни ему, что я не хотел его обижать. Прощай!

Он приналег на весло и вскоре оказался посередине реки, позволив сильному течению нести лодку до излучины, откуда в последний раз обернулся и взглянул на хрупкую фигуру, стоящую всё на том же месте — похоже, Папепак не готов был свыкнуться с мыслью, что огромный человек-обезьяна, к которому он так привязался, навсегда исчезает из его жизни.

Сьенфуэгос ощутил во рту горечь, а когда деревня полностью скрылась за лесом, его охватила безмерная печаль — ведь снова лишь вода и сельва превратились в единственных свидетелей его чудовищного одиночества.

Где бы он ни был, его словно преследовало проклятье — судьба всегда разделяла его с теми, кого он любил, если не из-за смерти, как в случае со старым Стружкой или мастером Бенито из Толедо, то при драматических обстоятельствах: во время кораблекрушения, из-за ярости оскорбленного мужа или нелепой ревности влюбленного содомита.

Не иначе некто всемогущий решил сделать его вечным скитальцем, Стенфуэгос не находил никакого другого объяснения тому, что беспрерывные превратности судьбы мотают его, как листок на ветру, не давая ни минуты покоя.

Очевидно, не существует такого места, хорошего или дурного, где бедняга пастух мог бы осесть, как нет ни единого человека, друга или недруга, чьим обществом он мог бы наслаждаться хотя бы несколько месяцев.

— Я так быстро перемещаюсь, что скоро весь мир окажется для меня мал, — пробормотал канарец, когда сгустились сумерки и над рекой повисла тяжелая тишина, а он понял, что снова остался в компании лишь собственных мыслей. — И хуже всего, что я и понятия не имею, куда направляюсь и куда в конечном счете прибуду.

Хотя нужно признать, что хотя бы в этом случае он знал, что где-то — далеко или, близко ли, но по крайней мере, по эту сторону океана — существует город с улицами, домами и людьми его собственной расы, где есть даже звучный колокол, чей перезвон он слышал в горах Гомеры, когда брат Гаспар из Туделы, тот самый, что однажды пытался его окрестить, созывал верующих на молитву.

Но где же теперь ее искать, эту занюханную Изабеллу, откуда сбежал карлик Голиаф со своими прихвостнями?

— Понятия не имею, мать твою! — таков был грубый и искренний ответ баска Иригоена на вопрос Сьенфуэгоса. — На второй день мы оказались в тумане, и тех пор потеряли всякое представление о том, куда направляемся.

По всей видимости, через пять дней они сели на мель на песчаной косе и шли по берегу пешком еще сорок восемь часов, пока не обнаружили на реке мостки, на которые решили ступить.

Вопрос, таким образом, заключался в том, стоит ли держаться реки и довериться тому, что посреди этого бескрайнего моря зелени Господь направит его лодку в поселение, скрытое в глубине бухты на незнакомом острове.

Шансы на успех были примерно один на миллион.

Лишь чудо могло привести его утлое суденышко в нужный порт, но канарец был точно уверен, что для него чудес не существует.

Уже почти в сумерках какое-то шестое чувство заставило его оглянуться, и он увидел догоняющую его пирогу, а в ней туземца с черной боевой раскраской, остервенело гребущего в стремлении во что бы то ни стало заполучить голову испанца, чтобы бросить ее к ногам нежного и сладкого мальчика.

— Вот ведь чертов педик! — пробормотал канарец. — И сколько еще времени мне придется иметь дело с этим долбаным кретином?

Тем не менее, он сделал вид, что не заметил туземца и продолжал со всей скоростью двигаться дальше, понимая, что ночные тени вскоре придут ему на подмогу, скрыв из виду.

Теперь он чувствовал себя в сельве совершенно уверенно — благодаря урокам ловкого Папепака она превратилась в самого верного союзника, и хотя Сьенфуэгоса не тревожило преследование индейца, его раздражало то, что приходится удирать от мерзкого придурка, преследующего его с той же настойчивостью, как влюбленный охотится на тигра, чьей шкурой надеется завоевать сердце переменчивой женщины.

Сьенфуэгос превратился в любовный трофей, его голова будет висеть на двери хижины, где двое мужчин займутся тем, при одной мысли о чем канарца выворачивало, и он снова спросил себя, какого дьявола судьба загоняет его во всё более и более нелепые ситуации.

— Мало же проку оказалось от моего крещения, — процедил он сквозь зубы и напряг зрение во сгущающейся тьме. — Я отдал себя Христу, но знал бы, как все повернется, лучше бы стал мусульманином или иудеем.

И он обернулся, чтобы поглядеть на врага, но едва различил размытое темное пятно лодки, которая всё приближалась. Теперь ночь уже полностью вступила в свои права. Сьенфуэгос резко сменил курс, пытаясь скрыться среди деревьев, чьи ветки нависали над водой, образовав нечто вроде туннеля, полностью скрытого от посторонних глаз.

Он скорее почувствовал, чем увидел врага, проплывшего в пятнадцати метрах, закрепил лодку, чтобы ее не утащило течением, перекусил вяленым мясом из заплечного мешка, устроился на корме и понадеялся, что ему приснится Ингрид.