Минут, наверное, десять провел он там, и все это время Иван Иванович непроизвольно как-то поднимал брови. Наконец Григорий Михайлович появился в низкой, чуть кособокой раме дверей. Стрельнул запухшими глазками туда-сюда и, заметив Агеева, не выходя из проема, чтобы разогнуться хотя бы, закричал сердито:

— Ты что? Не видел, кто идет к тебе в хату? Порядка не знаешь? — Он помолчал, ожидая, что Иван Иванович спросит: какого порядка, но тот не спрашивал, и Кулиш продолжал: — Начальство надо приветствовать стоя, на часах! Плохо ты служил, Иван. Ты где, в обозе служил, ездовым? Оно и видно: устава не знаешь, выправки нет.

Произнося эти нарекания, Григорий Михайлович в это время как бы раздумывал, а не вернуться ли ему в хату? Его туда тянуло, он даже оглянулся пару раз в сенцы, точно там стояла и слушала его краснобайство Фроська. Причем, поворачивая голову второй раз, он ударился виском о косяк и, потирая ушиб, пошел к Агееву с косолапой и мягкой вальцой, оставив на этот раз обычную свою походку.

— Давай магарыч, — сказал он сердито и живо, — я к тебе с хар-рошей новостью!

Какое-то угнетающее впечатление производил Григорий Михайлович на Агеева, точно в тиски он попадал, сам воздух вроде бы превращался в эти тиски и давил дыхание. И он не скрывал, не догадывался скрывать это впечатление. Тоже и теперь: завороженно смотрел он на толстое, потное, с прорезями глаз и рта лицо Григория Михайловича.

— Давно приехал? — прижмурив один глаз, а другой тараща, спросил тот.

— Да как давно?.. Вчера. Нет, что я говорю? Позавчера! Вечером, правда, совсем.

— А почему не сегодня?

— Как почему? — развел руками Иван Иванович. — Сами знаете: в день по хозяйству не управишься. Директор наш, товарищ Козелков Павел Степанович, он знает, с ним этот вопрос решен.

— Когда? — с какой-то кровососущей мукой припал Кулиш к Агееву.

— Да когда? Как еще молодняк в степь угоняли.

— И сколько ж ты это дома не был?

— Больше двух недель, ден шестнадцать.

— Тэк-с, угу. Хорошо. А чего ж твоя жинка хату не побелит? — поднял брови Григорий Михайлович, глуповато моргая кукольно распахнутыми глазками.

Иван Иванович пожал плечами, потом улыбнулся, но ничего не ответил на этот внезапный вопрос.

— Тэк-с, хорошо!.. Сам будешь мазать? — быстро продолжал допытываться Григорий Михайлович, на что-то известное им обоим намекая.

Он подождал, что на это скажет Агеев, но тот все молчал, и Кулиш вдруг захохотал и, цепляясь за плечи, колени Ивана Ивановича, грузно плюхнулся на колоду рядом, распространяя вокруг себя смердящий дух буракового самогона.

— Эх, Иван, Иван, — сквозь смех и кашель проговорил Григорий Михайлович и вдруг изо всей силы, но в то же время как бы и в дружеском чувстве, хлобыстнул его набрякшей ладонью меж худых лопаток, по самому хребту. — Хар-роший ты человек!

Что-то даже екнуло в груди Ивана Ивановича, а фуражка, всплеснув лакированным своим козырьком, подскочила и съехала ему на ухо. Скрывая боль, Агеев покашлял в кулак и встал.

— Да сиди ты, — потянул его за полу старенького пиджачка Григорий Михайлович, — сиди! Я не горжусь, со мной можно и сидя разговаривать. — Григорий Михайлович засыпался икоточным смешком, который тут же перешел в кашель. — И что она у тебя за баба? — поднял он влажные и обиженные глаза на Агеева. — Чи вона така ж кацапка, як и ты, що хату не мажэ? Так нет, тутошня она, Хроською ее зовут, а? Ой, горе, горе, — уронил он стриженную под бокс голову. — Как же так, а? Приехал, а не только что покушать, попить нечего? Сам варил? Это куда ж дело годиться! А она, дура, — показал он пальцем на хату, — всем на свете похваляется этим!

— Да какой же тут секрет? — тихо сказал Иван Иванович.

— Как! Как какой секрет?! — возмущенно откинулся Григорий Михайлович. — Ты мне это брось! Нельзя такие слова говорить, друг ты мой дорогой. Это непорядок, нехорошо. Так дело не пойдет. Ты вот что, — с дружеским сочувствием посоветовал он, — гони ты ее в три шеи!

— За что ж ее гнать? — вдруг улыбнулся Иван Иванович детской и печальной своей улыбкой.

— Гуляет она, — крикнул Кулиш и убежденно стал загибать пальцы. — Песни поет, хату не мажет. Воды в хате нет, картошку отдала даром.

— Воды принести недолго.

— Ты что, дурак или притворяешься? Никак я тебя не пойму, ну никак! — страстно воскликнул Кулиш.

— Я ее гнать не могу, — посмотрел поверх его головы Иван Иванович, узя глаза, точно смотрел в степную далекую даль.

— Да, как же, конечно! — с издевательским пониманием закивал Григорий Михайлович головой. — Вечная благодарность и так дальше… Молодец! Хвалю Ивана!

Остро, пронзительно вглядывался Григорий Михайлович в Ивана Ивановича. «Кто он, а кто я!» — воскликнул он в том разговоре с директором с искренностью, необыкновенной для него. Прямо-таки из-под сердца вырвалось. Но ведь действительно — кто он такой, этот Агеев? Что он из себя корчит? Ведь только одна его фигура чего стоит — кривоногий и руки короткие. Зачем ему такой лоб? Ему все равно думать не над чем, из навоза ноздри не выставляет, всю жизнь хвосты лошадям крутит. А глаза какие — страх даже берет: серьезно всегда смотрят и умно. В иную минуту усомнишься даже: да Агеев ли это? Может, это ученый человек, лектор из области или профессор из учебного заведения? Посмотришь повнимательнее — нет, не лектор, а настоящий Иван, так себе человек, над ним весь завод потешается — жену в руки взять не может.

И вот эта фигура на кривых ногах позволяет себе ото всех отличаться! Не пьет, то есть совершенно — ни пива, ни сладкого вина, ни водки казенной, не говоря уже о самогоне. Не курит. А самое главное — не ругается. Ни единого матершинного слова никто от него не слыхал! Это… это даже подозрительно, тут какое-то даже вредительство, честное слово!

Злая досада для Григория Михайловича заключалась в том, что он, как ни старался, совершенно не мог понять, чем живет этот человек. И в этом незнании, а точнее, в непроницаемости агеевской для своего взгляда он видел какую-то особого рода опасность, которая жмет и сосет сердце такой странной тоской, что всеми силами хочется избавиться от нее.

— Ну ты, я вижу, шуток не понимаешь. Тогда, — тут он встал и поддернул галифе, — тогда вот что, дорогой товаришок. Завтра у нас какое число? Правильно, первое мая, а потом — второе. На второе мая тебе предстоит принять участие в показательных скачках. Если вопросы имеются — излагай, я сегодня добрый, отвечу и тебе.

— А что… наездники, — медленно сказал Иван Иванович, — Лапин, Волков, Сашко Марченко — их куда-то услали? В командировке они?

— Зачем? Все тут! Такой ответственный день на носу — ты знаешь, кто приезжает? И услать жокеев лучших наших? Соображать надо, Иван. Ну, это тебе недоступно, тут политика, высокая атмосфера. Готовь Беса, сам готовсь. Камзол тебе и кепи дадут самолучшие.

— Как же так — я что-то не пойму… На Бесе скакать? Кто такое придумал?

— Товарищ Козелков, наш директор, кто ж еще? Я сам ему говорю: зачем? А он: приказ. У него разговор короткий, — поехал было поливать Павла Степановича Григорий Михайлович, но вспомнив, что нужно еще и тайную пружинку этого дела открыть Агееву, напыщенно и строго стал говорить о международном положении, потом о положении в стране, потом о тех трудностях, какие испытывает завод с плугами, и, наконец, в двух словах сухо разъяснил, в чем состоит задание Агееву. Иван Иванович так и застыл.

— Да ты не журись! — хлопнул его по плечу Григорий Михайлович. — Глядишь, приз еще завоюешь. Но гляди, начальство велит — чтоб как штык.

Он засмеялся, рывком дернул цветущую вишневую ветку, выламывая прутик, и, похлестывая себя по сапожкам, соря белыми лепестками, бодро пошел со двора. Остановившись возле камышовой калитки, он крикнул чуть ли не фальцетом:

— А хату заставь Фроську помазать! Или сам побели, раз ты добрый такой…

Во всеобщем раздражении, скоротечных перепалках прошла генеральная уборка конюшен, ветлечебницы, конторы и прилегающей к ним территории.