Невелико оказалось возвышение, на котором они остановились, но так бесконечны, ясны были полевые дали, открывавшиеся с этой точки, что небесный купол как бы не вмещал под свои пределы все окрестные пространства и за его краями были видны уже нездешние, потусторонние земли, другое небо над ними и другой, в млечно-розовой дымке, младенческий горизонт.

Прекрасной незнакомкой предстала вдруг перед ним земля. Он бездонно вздохнул, закрыл глаза и ощутил, что летит. С тоскою сладкой он и произнес тут слова о необыкновенном степном воздухе, о крыльях, которые дает человеку эта удивительная земля.

Александр Гаврилович был тоже поражен, и чрезвычайно! Никогда и никто из начальства, с которым ему приходилось иметь дело, не только не говорил, но даже и не заикался о красотах природы. Вся она для Александра Гавриловича и, полагал он, для районных руководителей заключалась в доброй черной пашне, спелых нивах, выпасах, стадах крупного рогатого скота, овечьих отарах, дорогах, по которым в осеннюю хлябь тащит трактор колхозный молоковоз.

С каким-то страданием и восторгом смотрел он на издалека приехавшего товарища. Сперва в самой глубине души его зашевелился червячок едкого превосходства: эка, нашел чем любоваться! Но не успел червячок как следует распрямиться, как Александр Гаврилович вдруг тоже ахнул: вот что значит большой человек! Вот что значит широта взгляда на жизнь и ее понимание. Трудно было бы определить мысли Александра Гавриловича в эту минуту. Все они были очень разные: о сорняках злополучных, об обеде для гостей, об урожае, который еще качался в колыбельных колосьях, а уже как бы и в чин производился. Но у всех у них получалась одна и та же концовка: а выговора-то нет!

Это было необыкновенное ощущение. Он тоже воспарил и только от всей души хотел провозгласить цифру «двадцать», как Анатолий Павлович шепнул ему сквозь стиснутые зубы: «Ну, Жмакин, благодари воздух здешних мест!» Александр Гаврилович бодро хохотнул, но Анатолий Павлович тотчас же осадил его взглядом: что, пронесло, думаешь? Не обольщайся, у нас — не пронесет, поговорим еще на эту тему. Александр Гаврилович, опустившись на землю, развел руками: что ж, говорить так говорить.

Буквально вот на днях и состоялся разговор на одном экстренном активе. Александра Гавриловича подняли с места в зале и пошли с песочком чистить: это он не сделал, там упустил, то не своевременно, здесь не проконтролировал — почему, до каких пор, да когда этому конец будет, да отдает ли он себе отчет?! Ух, как жарко под градом этих вопросов! Но… парился Александр Гаврилович и пот вытирал только для вида, так сказать, для порядка, а самого его в зале уже не было, он куда-то пропал, изничтожился.

Как это получалось, он и сам не понимал, но получалось! Долбят, долбят, он распаляется, багровеет — щеками, шеей, ушами; что-то обещает, о чем-то молчит, покаянно вздыхает, а сам в это время отсутствует. Где он? Это загадка. Приходит он в себя быстро, деловым шажком, словно ничего и не случилось: глазки веселые, хитровато играют, аппетит очень хороший, настроение вполне решительное. Ну, Жмакин, сильный ты человек, говорят ему с завистливой шуткой. Он, поддернув штаны локтями, глядит воином — тоже шутить умеет!

И только в иную минуту, оставшись наедине с самим собой, выдвигает Александр Гаврилович возражения вдогонку, которые всегда сильны у него задним умом, наполнены мрачной бодростью и некоторой даже торжественностью.

Мысленно он летит по обширному своему хозяйству, и теперь всякий раз в полете с ним почему-то оказывается не районное начальство, которому вроде бы и следовало адресовать эти возражения, а заместитель министра. К нему Жмакин проникся почти детским по своей безотчетности доверием. «Вот, пожалуйста, — ударяет настежь двери Александр Гаврилович в склад и поводит рукой по пустым полкам в масляных пятнах. — На чем ездить? Запасных частей ёк, нету, нема. От Башкирии до Казахстана, не доверяя инженеру, лично все обшарил. И что же вы думаете? Безрезультатно! Добыл вон импортных железок полвагона, пусть лежат, при случае можно пустить на что-нибудь в обмен, а нужного — шиш да кумыш!»

На ферме идет новый перечень: доярки нужны, а для их детей — детский садик. По-человечески Александр Гаврилович признается: боюсь с этим детским садиком связываться, долги мешают его вбить в титульный лист. Можно и хозспособом одолеть эту стройку, но… построю я его в Талах, в бригаде, а она возьмет и разбежится потихоньку, что тогда?

Ну, а если совсем откровенно, как родной душе, то руки на это дело не поднимаются: кирпича нет, цемент — дефицит прямо злющий, столярку, сантехнику и не проси, нету, прямо так и бьют в лоб. Добывай сам. Опять — в который раз! — эта изнуряющая и опасная суета: по базам мотаться, левые материалы втридорога брать, с шабашниками хитрые писать договоры. А ревизии, а балансовые комиссии, а прокурор районный?

Нет, давайте лучше в поля. Тут картина веселее. Они, родимые, выручают, родят еще хлеба и больше, чем прежде, родят. А народ почему-то не держат. Такие матерые хлеборобы тупеют к ним сердцем, с такой неожиданной легкостью предают свое кровное дело в случайные руки, что и думать не знаешь что. Честное слово, возьмешь иногда и зажмуришься.

Что бы ни говорил Александр Гаврилович своему доверенному лицу, в каких бы недоработках и промахах своих ни признавался, ни поучений, ни указаний и выговоров он от него не получал…

Конечно, это был вымысел. Он это понимал. Но, играя и отводя таким образом душу, всякий раз опускался он в свое кресло с прибытком сил и уверенности в себе.

…Михаил Иванович видел, что хозяин кабинета куда-то отлучился или словно какая-то сердитая мечтательность опустошила его. С хитроватым, веселым прищуром в глазах Сиволапов сидел на стуле и ждал, точно у окошечка кассы, которое оказалось закрытым в разгар рабочего времени.

— А как, извиняюсь, насчет квартиры?

— Квартиры? Кха! — кашлянул Александр Гаврилович солидно, помял низом своего литого туловища кресло, точно убеждаясь, что он уже приземлился. — Тут такое дело: дадим квартиру. Жил, как говорится, площадью обеспечим. Я тебе больше скажу: не понравится одна, другую бери. На выбор. Понимаешь?

— Понимаю, — задумчиво произнес Сиволапов, внимательно моргая припухшими глазками. Затем сцепил на коленках свои крепкие пальцы в замок. — Теперь возникает такой вопрос…

— Тут надо сказать одну вещь, — перебил его Александр Гаврилович, но вдруг, вспомнив что-то, перебил и себя: — Да, история, понимаешь, с географией, — он покрутил головой с едкой улыбкой. — Один также вот приехал, заявление подает. Читаю: агроном, техникум окончил… Я тоже техникум заканчивал, ветеринарный. Да… А квартира-то не здесь, не на центральной усадьбе. А где? Ты что же думаешь, говорю ему, так сразу и сюда, в Красное? Квартира-то в бригаде, на хуторе, и жилье, стало быть, там. Услыхал он, что на хутор — Талы называется — в бригаду, и давай, понимаешь, вертеться, как блоха на гребешке: жена, мол, не согласная, то да се. Видишь, гусь какой!

Это был неожиданный поворот. Михаил Иванович почувствовал, как лоб у него покрылся испариной. В трудных ситуациях, когда быстро нужно принимать решения, мысли, как назло, становились пугливыми и разбегались. Он их наспех ловил, хватал, метался. Глаза, отражая этот ералаш в голове, бегали туда-сюда — суетливо и растерянно.

И вдруг остановились: тучная фигура Петра Григорьевича Сабадаша выросла перед ним и вернула Михаила Ивановича к мучительному вопросу: за что Сабадаш так его возненавидел? Кажется, ничего плохого ему не сделал, слова худого не сказал, а в ответ что? И такой Сиволапов, и сякой, и чуть ли, по старым понятиям, не подрывной элемент.

Обидно это было слушать, до того обидно, что белому свету не радовался. И только позже догадался: а-а, да ведь это зависть сабадашевская бунтует! Не только, значит, на большие деньги завистлив, на бесхозный шифер, доски, безучетные корма — простоту сиволаповскую заревновал, позавидовал его непритязательности.