Августа. Господин Швиттер.
(Громче.) Господин Швиттер!
Швиттер. Августа?
Августа. Пеленки валяются на полу.
Швиттер. Сожалею.
Августа. Ничего, господин Швиттер. (Достает из-за ширмы корзинку, собирает в нее пеленки. Швиттер поднимается.)
У вас красивая жена, господин Швиттер.
Швиттер. Была.
Августа. Она спускалась по лестнице и плакала.
Швиттер. Она еще очень молода. (Ложится на кровать.)
Августа. Можно вас кое-что спросить, господин Швиттер?
Швиттер. Спрашивай!
Августа. У Гуго, наверно, нет таланта к живописи?
Швиттер. Нет.
Августа ставит корзинку на стол.
Августа. Собрала пеленки.
Швиттер. Запри дверь! Быстро!
Августа. Слушаюсь, господин Швиттер. (Запирает дверь.) Заперла.
Швиттер. Опусти шторы!
Августа. Слушаюсь, господин Швиттер. (Опускает шторы.)
Швиттер. Иди сюда!
Августа. Как вам угодно, господин Швиттер. (Спокойно идет к нему.)
Снаружи Ниффеншвандер несколько раз нажимает на дверную ручку.
Ниффеншвандер. Августа!
Швиттер. Ближе!
Августа. Слушаюсь, господин Швиттер.
Ниффеншвандер (стучит). Августа, открой!
Швиттер. Меня знобит.
Августа. Может, накрыть шубой…
Швиттер. Раздевайся!
Августа. Как вам угодно, господин Швиттер.
Ниффеншвандер. Открой, Августа! Открой! (Колотит в дверь.)
Швиттер. Ложись ко мне!
Августа. Слушаюсь, господин Швиттер.
Пока она раздевается, Ниффеншвандер продолжает колотить в дверь и дергать за ручку.
Ниффеншвандер. Открой! Открой! Чек не оплатили!
Акт второй
Мастерская Ниффеншвандера спустя час. На кровати под венками лежит почивший наконец Швиттер.
Вокруг стоят различные господа в черном, среди них знаменитый критик Фридрих Георген.
Слева в кресле — Карл Конрад Коппе, издатель Швиттера, ему 65 лет, он чисто выбрит, элегантен.
На заднем плане Ниффеншвандер и Глаузер.
Августу, сначала стоявшую у смертного одра, вновь пришедшие оттесняют в глубину. То там, то здесь сверкают фотовспышки журналистов, бродящих по мастерской. Шторы на окнах снова опустили и зажгли свечи. Кто-то из посетителей включил магнитофонную кассету с печальной музыкой.
Звучит хорал «Заря вечности». По окончании музыки Фридрих Георген начинает траурную речь. (Собравшиеся мучаются от летнего зноя. Один за другим они удаляются во время речи, поклонившись мертвому Швиттеру.)
Фридрих Георген. Друзья, Вольфганг Швиттер мертв. Вместе с нами скорбит вся нация, весь мир — мир обеднел на человека, который сделал его богаче. Его бренные останки лежат под венками на этой постели. Послезавтра его торжественно похоронят, как подобает лауреату Нобелевской премии. Но мы, его друзья, будем скорбеть о нем сдержаннее, скромнее, тише. Нам следует выражать не дешевые похвалы и некритичные восторги, а руководствоваться пониманием и любовью. Только так мы отдадим должное покойному, не умалив его величия. Он отмучился. Его смерть потрясла нас, и в знак этого мы находимся здесь, в его старой мастерской. Сопротивлялся не его дух, сопротивлялась его жизненная сила. Ему, который отвергал трагизм, был уготован трагический конец. В этом мрачном освещении мы, пожалуй, впервые видим его с контрастной четкостью как последнего отчаявшегося человека современности, где собираются это отчаяние преодолеть. Для него существовала только действительность без прикрас. Но именно поэтому он жаждал справедливости, стремился к братству. Напрасно. Лишь тот, кто верит в ясный смысл смутных обстоятельств, познает несправедливость, также существующую в этом мире как нечто неизбежное, прекращает бессмысленную борьбу, примиряется. Швиттер остался непримиримым. Ему не хватало веры, и таким образом не было также веры в человечность. Он был моралистом на почве нигилизма. Он остался бунтарем в безвоздушном пространстве. Его творчество было выражением внутренней безысходности, а не подобием реальности. Его драматургия вопреки действительности гротескная. Здесь его потолок. С каким-то торжественным величием Швиттер оставался субъективным, его искусство не исцеляет, оно ранит. Однако мы, кто его любит и восхищается его искусством, должны теперь одолеть это искусство, чтобы оно стало необходимой ступенью в утверждении мира, который наш бедный друг отрицал и в великую гармонию которого он отошел.
Коппе встает и пожимает Георгену руку.
Коппе. Фридрих Георген, благодарю вас.
Немногие оставшиеся прощаются с покойным и уходят, освещаемые фотовспышками.
Георген. Вы его издатель, Коппе. Примите мое соболезнование. (Кланяется.)
Коппе. Ваша речь будет завтра в утренней газете?
Георген. Сегодня, в вечерней.
Коппе. Бьете наотмашь. Моралист на почве нигилизма. Бунтарь в безвоздушном пространстве. Его драматургия вопреки реальности гротескна. Сформулировано блестяще, но сказано зло.
Георген. Без злого умысла, Коппе.
Коппе. Умысел был злющий, Георген. (Кладет ему руку на плечо.) Ваша наглость была грандиозна. Вы с благоговением разодрали в клочья нашего доброго Швиттера на его смертном одре. Это впечатляет. Как писателю ему конец, еще одно издание на тонкой бумаге, и его забудут. Жаль. Он был более цельной личностью, чем вы думаете. И еще одно — только между нами: при всем уважении к вашему глубокомыслию, Георген, ваша речь — ахинея. Швиттер никогда не отчаивался; стоило лишь подать ему отбивную и чарку доброго вина, и он был счастлив. Идемте отсюда. Здесь жуткая атмосфера. Мне еще надо собрать семейку Швиттера, чувствую, там что-то не ладится.
Оба, а также журналисты уходят. Августа, Ниффеншвандер и привратник остаются.
Глаузер. Ну, все. Давайте проветрим. (Поднимает шторы, открывает окна, гасит свечи. За окном еще ясный день.) Сколько же вам дали, Ниффеншвандер, за его кончину?
Ниффеншвандер. Две сотни, и от издателя двадцать.
Глаузер. Скуповато. Всего наилучшего, фрау Августа. Скоро в вашей мастерской будет порядок. В такую жару покойников увозят быстро. (Уходит.)
Ниффеншвандер. Безобразие! Наконец-то ко мне пожаловали издатели и критики — и для чего? Поглазеть на мертвеца! А у меня больше нет ни одной картины. Работаешь годами… Августа! (Смотрит на покойника.) Раздевайся! Я нарисую тебя у смертного одра. Жизнь и смерть. Живое тело и погребальные венки.
Августа. Нет.
Ниффеншвандер. Августа!.. (С удивлением таращится на нее.)
Августа (спокойно). Не хочу. (Начинает собирать свои вещи.)
Ниффеншвандер. Августа, ты впервые отказываешься позировать.
Августа. Все, хватит.
Ниффеншвандер. Но жизнь, Августа… Ведь я хочу только изобразить жизнь, невероятно могучую, грандиозную…
Августа. Знаю.
Ниффеншвандер (с тревогой). Августа, я полчаса дубасил в дверь, а ты не открывала.
Августа. Знаю.
Ниффеншвандер. Дверь была заперта.
Августа. Знаю.
Ниффеншвандер. А когда ты наконец открыла, он был мертв.
Августа (равнодушно). Он умер в моих объятиях, мне надо было одеться. Я отдалась ему перед тем, как он умер.
