— Спокойно, милейшие! Спокойненько! — весело засмеялся Попов, подбросив на руке мешочек. — Мы все уладим как надо.

Бориска отошел к двери, сел на корточки и незаметно за спиной нащупал топор. По глазам купца он видел, что Попов из своих рук золота не выпустит.

— Расчет наличными по прежнему курсу! Эх, была не была, наброшу полтину на золотник, — Попов расстегнул сумку, выбросил на стол пачку денег и стал считать. — Ну вот и поладили. А теперь давай остальное.

— Зачем чужой берешь? Не нада твоя деньга. Нет у меня больше! — свирепо кричал татарин, сжимая топор за спиной.

За стеной заскулили собаки и смолкли. Попов прислушался и снова обратился к старателю.

— Не ври, милаха, не ври. Дурак и тот не держит все золото под шкурой?

Татарин молчал.

— А ну, Пак, набери-ка лоток и промой.

Этого больше всего боялся Бориска. Пески лежали тут, и тогда…

И вдруг он уловил какие-то звуки, доносившиеся с реки. Уж не сообщники ли купца? Бежать! Бориска толчком ноги опрокинул бадью и выскочил из зимовья.

— Куда же ты?.. Погоди!.. — кричал купец.

Татарин в несколько прыжков достиг берега и скатился под его высокую защиту.

Прислушался. Погони не было. Он даже удивился.

Вскорости хлопнула дверь, заскулили собаки, послышался скрип полозьев, но вскоре все стихло.

Что вынудило купца к такому поспешному бегству? Бориска постоял, послушал и осторожно подкрался к избушке. Заглянул.

Никого. На столе пачка денег, куски хлеба, мясо.

— Се-ло-век!.. Бори-с-ска! — звал простуженный голос. Бориска набросил на плечи шубу и пошел к берегу.

Шло пять нарт. Молодой каюр, увидев человека, остановил упряжку.

— Иван шибко просил завезти и еще купить на Сеймчане одежду тебе, обувь, мясо. Большой мне приятель сделался, — говорил парень, заворачивая упряжку по ключу.

— Куда?! — Бориска преградил дорогу упряжке. — Вали тут, сама таскать буду!

Каюр глянул на его свирепое лицо, торопливо сбросил узлы и ударил по оленям.

Они сидели в двойной теплой палатке на бамбуковых стульчиках и за таким же столом в палатке Громова.

— Ты пей, дорогой, пей! — подливал Попов спирт Громову. — На меня не гляди. Я ведь не ем столько жирного.

— Разве не ты мой гость? А может, таишь лукавые мысли? — щурился Громов. — Раньше ты арендовал нарты у других.

Не объяснишь же Громову, что он давно хотел перебросить товары на Буянду и превратить их в меха, что с мехами он решил спуститься в низовья Колымы, а там рукой подать до Аляски. На шхунах Свенсона у него есть знакомый, перевезет. А там кругленький счет в банке Нома. Открытый кредит фирмой «Аран-Гуми» ставил его в зависимость от японцев. Этой зависимости ему не хотелось.

— Никак обеднел оленями? — засмеялся Попов. — Ушли мои каюры. Я не предупредил, а дело не терпит. Тебе-то что? Крикнул пастухам — и поехали… Пей, любезнейший! Пусть нам будет хорошо! — Он поднял кружку.

В палатку вошел заснеженный пастух.

— Нашел белого ездового? — нахмурился оленевод.

Пастух почесался и отрицательно тряхнул головой.

— Ищи! — властно приказал Громов.

Пастух потоптался.

— Всю ночь обходил стада. Метет шибко. Олени все белыми кажутся. Пожалуй, подождать бы, пока утихнет, — испуганно бормотал он.

— Ищи! Ты совсем стал ленящимся.

Пастух вышел.

— Сушат заботы, — вздохнул Громов. — Чем возить? Дохнут олени, ездовых совсем не осталось. Ты верно сказал: неимущим делаюсь. — Оленевод вытер глаза. — Пойди в стадо, на пальцах пересчитаешь.

— Ай-ай-ай! — насмешливо протянул Попов, — и верно, неимущий совсем. То-то пастух за сутки не разыскал в стаде твоего ездового. Нам с тобой поладить можно. Я буду в низовьях торговать, а ты тут хозяйничай. Смекаешь выгоду? Хочешь, товарами в долг помогу? — Он снова плеснул себе спирта и налил Громову.

— Товарами? Ты это славно придумал, — оживился оленевод. — Я развезу до стойбищам, юртам. Никто не найдет, не отберет. Давай выпьем, однако! А ну, Маркел, достань гостю чего-нибудь пожирней.

Маркел вытащил большой огузок и шмякнул на стол. Попов налил еще одну кружку и подал батраку:

— Выпей. Твой хозяин только хвалится, что все делит с работниками. Небось пастухи на Таскане такого не видели и во сне? Ты давно был в тех стадах?

— Как перегнали стада в верховья реки, так и не был.

Громов задвигался.

— Вот и одной сказочке конец, — Попов засмеялся. — Здесь для отвода глаз, а основные богатства там, а?

— Верно, держу там небольшое стадо, — смирился оленевод. — Пожалуй, дам тебе нарты, вози. Я тебе, а ты мне. — Он глотнул из кружки, считая разговор с купцом оконченным. Пусть то большое стадо, которое он велел гнать вниз по Колыме, к реке Коркодон, останется его тайной.

Попов допил спирт, вытер платком подбородок, усы.

— Только так. Только так, любезнейший. Я тебе, а ты мне. Твои люди не должны знать, чье добро повезут, а я не скажу о твоих стадах. Мудро ты придумал. Отбирать будут оленей, отдашь этих. За горло возьмут — тасканскими откупишься, а сам на нарты да к коркодонскому стаду и… поминай как звали. Товары я тебе пришлю, а ты поторопись с пушниной, — словно не замечая волнения Громова, продолжал Попов. — Жалуешься, что олени дохнут. Режь и меняй на шкурки. Теперь мясо в цене.

Громов слушал, поддакивая купцу.

— Привезу рабочих, разведаем золото. Ты самым богатым будешь…

— Это не тронь! Нельзя! Не пущу… — вскочил оленевод. — Что скажут таежные люди?

Пак заглянул в дверь и поторопил хозяина.

— Ладно-ладно, пока владей! — Попов встал. — Значит, все порешили? Собаки ждут…

…Жизнь Бориски превратилась в страдание. Днем и ночью мучительный страх преследовал старателя. То он ощущал на себе чей-то недобрый взгляд, то чудились крадущиеся шаги, то странные шорохи. Боясь перепутать свои следы с чужими, он сделал на подметках особые знаки. Бориска бросил промывку и бил шурфы, доводя себя до изнеможения, чтобы сразу уснуть. Возвращаясь в зимовье, не раздеваясь, он садился в угол с топором и тревожно забывался.

Зимние туманы редели. Солнце все смелее разгуливало по горизонту и как-то заглянуло в шурф. Бориска, прислонившись к стенке, отдыхал. Луч наполз на бадью с песками.

Старатель протер глаза. Неужели и тут видения? Боясь ошибиться, он перевел глаза на стенку шурфа. Нет, тут все было привычным: блестящие следы лома, темная полоска спая, а ниже пески с примазкой синеватой глины. И снова его взгляд застыл на бадье. На куске смерзшейся глины, будто зубцы чеснока, в окороке, желтели самородки. Сколько их тут? Неужели попал на гнездо, о каких среди старателей ходили легенды? Он огляделся. В углу шурфа блестели такие же самородки. Он вынул нож и, выковыривая, стал складывать их в шапку.

Наступал вечер. Пальцы рук у него одеревенели, длинные волосы покрыл иней, и, нависая на лицо, они тихо шуршали. Мороз проникал под выношенную одежду. Стало темно. Бориска совсем закоченел. Давно пора бы в зимовье, да невозможно оторваться от такого богатства.

Молодой месяц показался над сопкой, как сказочный струг, разрезая носом тонкую волну облаков. Косые тени лиственниц лежали на тропе. А за деревьями кто-то таился. С шапкой под мышкой крался к себе Бориска. Вот уже показалось серое пятно зимовья, бросавшего тень на кусты, штабель дров и копну сена. Но почему дверь в избушку распахнута? Неужто кто-то опять следит? Он наклонился над тропинкой. Придуманных им знаков не было видно.

Бориска выхватил нож и, принуждая себя, подошел к двери. Снова выглянула луна, и желтый свет, проникнув в окно, беловатой полоской упал на нары и на пол под ними.

Человек! Бориске даже почудилось, что тот перегнулся и шарит руками под лежанкой, там, где у него тайники. Он прижал к груди шапку и отступил на шаг, не спуская глаза с человека. И вдруг он разглядел, что тот голый, Шайтан!

Бориска в ужасе отпрянул от двери. За избушкой явственно хрустнул сучок. Из-под лежанки сверкнули два огромных желтовато-зеленых широко расставленных глаза.