А где в то время были вы? Что делали? Большая парижская пресса много писала о знаменитых процессах, которые шли в Советском Союзе. Она вопила об их скандальности, о попрании правосудия, о грубой, непристойной лжи обвинений… Вот и теперь она что-то такое говорит о суде надо мной.

По просьбе Пинскера (это вас забавляет, да?) я ставил крикунов на место, я строчил одну за другой статьи, где провозглашал, что свято верую в советское правосудие. Я высмеивал возмущение «Паризер Хайнт», вышучивал и разоблачал их морализаторские пассажи: «Итак, вы защищаете своих недавних противников? Вас вдруг стала заботить их судьба, вы льете горькие слезы, ибо лицемерию вашему нет предела, ему подобно разве что ваше ослепление». Да, заварушка была та еще. Находясь в центре схватки, я кричал почти так же громко, как наши враги. А все потому, что, будучи новичком в такого рода делах, я пребывал в уверенности, что все кары заслуженны, тем более что обвиняемые заявляли то же самое. Великие герои революции не будут объявлять себя предателями, если это неправда. Пытки? Да что тут говорить: они не склоняли головы перед царской охранкой, терпели все невзгоды сибирской каторги и бросали вызов царским заплечных дел мастерам. Если б они были невиновны, они и сейчас не сдались бы.

Пауль не разделял моих убеждений. Теперь я могу это сказать, ведь его нет в живых. Пожив здесь, он был лучше осведомлен относительно тайн внутренней жизни СССР — тайн, непостижимых для посторонних. В разговорах с нами, своими сотрудниками, он, конечно, скрывал терзавшие его смятение и недоумение. Но иногда мы что-то подозревали. Мне случалось заставать Пауля в его кабинете, когда он сидел с каким-то опрокинутым лицом, уставясь невидящим взглядом в пространство. Потерянность этого добродушного великана была для меня невыносимой. Я тихо отступал и затворял дверь перед собой.

Но Пауль Хамбургер понимал, что я все подмечаю.

Однажды я застал его дома, в спальне. Пришел случайно, не позвонив, думая, что ежели он занят, то скажет об этом. Он сидел в одиночестве за столом перед бутылкой коньяку.

— Мне что-то гадко, — буркнул он, не глядя на меня.

Я ничего не ответил, не понимая, чего он от меня ждет.

— Мне что-то чудовищно гадко, — повторил он. — А тебе?

— Еще нет. А можно присесть?

— Очень хочется напиться, — настойчиво продолжил он. — А тебе?

— Еще нет.

Его пальцы ласкали бутылку, вертели ее в разные стороны, не открывая.

— Забавно, — устало вздохнул он. — Хочется напиться, а пить не хочется.

— У меня все наоборот: выпить хочется, а напиваться — нет.

Обычно он очень великодушен: смеется моим шуткам, даже если они того не стоят. А тут только пожал плечами.

— Не понимаю, — тихо промолвил он после долгой паузы. — А тебе все понятно?

— Понятно что? — уточнил я, хотя прекрасно знал, на что он намекает.

Но он взглянул на меня внимательно и строго, явно требуя прямого ответа:

— Отвечай: ты понимаешь? Да или нет?

— Думаю, что да. СССР — не рай. Там достаточно порядочных людей и подлецов. Порядочные требуют к себе внимания, с предателями следует расправляться.

— Значит, ты думаешь, что все, кого обвиняют, действительно виноваты? Так? Что все они — подонки, предатели, ничтожества, так?

Его голос уже почти гремел, и мне было не по себе, но я терпеливо отвечал выученный урок:

— А как мне думать иначе? Ведь они же признались.

Пауль взглянул на меня странно: смесь ужаса и снисходительности была в этом взгляде. Таким я его еще не видел.

— Между тобой и мной — большая разница. Ты слишком молод, чтобы понять… Я гораздо тебя старше, а из этого проистекает еще одно, не менее важное различие: не в пример тебе я кое-что знаю.

— Что, собственно?

Его рука потянулась к бутылке, чтобы налить в стакан коньяку, однако на полдороге остановилась.

— Это игра, Пальтиель. Жестокая, ужасная, но прежде всего — игра.

— Ну и что? Это еще одна причина не беспокоиться! Жестокая игра? Значит, скоро она прекратится…

— Но не для приговоренных, Пальтиель. А приговоренных я знаю. И приговоривших — тоже. Я их, понимаешь ли, знаю всех. — Тут он поднялся, сделал несколько шагов, потом схватил бутылку и продолжил: — Самое скверное здесь то, что либо одни, либо другие предали революцию. Любой ответ ужасен. И не оставляет надежды.

Меня гипнотизировала бутылка, которую Пауль вертел в руках, не решаясь откупорить. Он смотрел на нее, но уже не видел того, что в ней налито. Видел же он что-то другое, а что, до меня не доходило.

В этот вечер он говорил более открыто и прямо, чем когда-либо. А я вспомнил, что Шейна наверняка уже волнуется, так как я предупредил ее, что отлучусь всего на часок. Однако сейчас мне не уйти. Это ее насторожит. Она почувствует, догадается, что здесь произошло что-то для меня важное, побудившее задержаться. Но я же не могу покинуть друга, которому именно сегодня захотелось поговорить, открыться. Обычно Пауль никого не пускает в свою личную жизнь. О ней мы, его сотрудники, знаем не больше, чем в тот день, когда впервые повстречали его. Откуда он такой? Где родился? Женат ли? Что его веселит или огорчает? Он — высокопоставленный активист, более или менее открыто связан с общественностью, хотя некоторые свои функции хранит в сугубой тайне — вот и все, что мне известно. Каков он в личной жизни? Есть ли у него слабости? Сейчас он впервые заговорил о сокровенном. И я застыл на стуле, стал совсем маленьким, опасаясь, что он замолчит, когда заметит: я еще здесь, никуда не делся.

Вольф, Петр, Пауль — менялось имя, а вместе с ним — судьба. Вот что я узнал. И у меня перехватило дыхание: выходит, у нас с ним одни корни? Вольф — еврейский подросток из Восточной Галиции, бедность давала силы учиться, бунтарство — осознать себя. Запретные, опасные дружеские связи в Вене, где случайное знакомство заставило его окунуться в бурный и захватывающий мир конспиративных сходок. Он простился с прошлым и былой религиозной истовостью, с песнями в субботние вечера, когда окруженный шестью голодными детьми вдовец славил благосклонное к нему Небо. Простился с хасидским миром, где ученики и их наставники измышляют причины надеяться, верить, напевая молитвы о той же вере… Итак, да здравствует революция — та, что освободит все народы!

Школа переподготовки, нелегальные поездки, специальные стажировки, знакомство с системой тайных операций Коминтерна, затем — работа в так называемом Четвертом управлении Генштаба, то есть в разведке. Став Петром, Вольф оказывается в том главном нервном центре партии, что действует за пределами страны. Революция еще молода и чиста. Как, впрочем, и Петр. Самые невозможные мечтания кажутся выполнимыми, даже общеполезными. Больше не будет ненависти одних наций к другим, угнетения, правящих классов, прибыли, голода, стыда… Жизнь теперь — это дружеский дар, горячий призыв к солидарности… Петр знакомится с татарами, узбеками, влюбляется в белоруску и оставляет ее ради испанки. Вокруг кипит и пенится новый мир, где евреи дружат с неевреями, где каждая культура столь же ценна, как и другие, где все религиозные верования вызывают только смех — такой мир одаривал человека гордостью и силой. Поэтому, когда его в первый раз отправили на Запад, он воспринял это с благодарностью. И вот уже Пауль, посланник революции, отправляется в Германию, он наделен неограниченными правами. Ему позволено разрушить все, чтобы перестроить заново, все упразднить, начать с чистого листа. Ему кажется, что он получил право свергнуть с пьедесталов королей и богов во имя возведения памятников всему человечеству, тому, что пока еще живет в страхе и голодает…

«Вольф», «Петр», «Пауль» — легенда в трех действиях, она повествует о трех последовательных ипостасях одного идеала…

Пока он говорил, речь его все убыстрялась, становилась более резкой. Он почти задыхался. Описывал родную деревню, тамошних ремесленников, своего отца, совершенно беззащитного против нещадно обиравших его жандармов в касках и сапогах. Вспоминал, как он в последний раз праздновал День Всепрощения, как присутствовал на пасхальном седере. С огромным волнением повествовал о встречах с праведниками революции. Тут он, такой обычно ясный и холодноватый, буквально хмелел. У меня на глазах становился пьяным, так и не притронувшись к бутылке.