Гриша моргал изо всех сил. Он так старался прогнать сон, что не сразу понял, зачем его разбудили. Извинившись за беспокойство, Иоав вытер губы тыльной стороной ладони и сказал:

— Мне позвонили. Срочное сообщение из Вены. Твоя мать не прилетит этим самолетом.

Казалось, Гриша бесконечно долго находился в каком-то отрешенном состоянии. Будто парализованный. Ничего не чувствовал, не думал. Парил, не касаясь земной тверди, там, где живые и мертвые обитают вперемешку. Очень далеко от Иерусалима.

— Твоя мать больна, — добавил Иоав, словно стараясь его успокоить. И безнадежно махнул рукой. «Какой же я тупой, — подумалось ему. — Мне так и не удается с ним поговорить». Он раздвинул шторы. На востоке темнота отступала перед ярким сиянием, рвущимся снизу, из-за горизонта, скрытого от глаз нависшими над городом куполами и башенками.

— Хочешь, я сварю кофе?

Гриша встряхнулся. Он сам дивился тому, как его опечалила услышанная новость. Последний вечер, проведенный с матерью накануне его отлета в Израиль, причинил ему меньше боли. Между тем именно тогда он предположил, что больше ее не увидит. Почему она рассталась с Красноградом, привычными удобствами, с доктором Мозликом? Однако же она все бросила. Почему? Об этом он собирался спросить прежде всего. Чтобы тем самым подготовить ее к следующим вопросам. Хотя теперь он понимал, что не сможет их задать.

«Какая удача, — подумал Гриша, — что я провел ночь дома». Он чуть не задержался до утра у Кати, но часам к двум почувствовал, что надо возвращаться. Словно уже ожидал какого-то происшествия, сообщения или несчастья.

Одеваясь, он чувствовал себя несчастным. «Она не приедет, — твердил он себе. — Я никогда ее больше не увижу. Так и не узнаю, какую роль она сыграла в жизни отца, а отец — в ее судьбе. Он был слишком скрытным. А она — того пуще. Злоключения, слухи, любовные интрижки, о которых упомянуто в „Завещании“, — все это правда или плоды его фантазий? Никогда я этого не узнаю». Слово «никогда» больно царапнуло его. Почему ему так понадобилось встретиться с нею снова? Потому ли, что он ее не любил, или из-за того, что все еще любил, даже сильнее, чем прежде? Сцены детства и мучительного взросления вновь проносились у него в голове, иногда налагаясь друг на друга. «Ведь ты любила отца, да, ведь ты его любила?» — «Ну конечно же, Гриша, любила». — «Тогда почему у него было разбито сердце?» — «Откуда ты взял, что у него было разбито сердце?» — «Я знаю, я читал его стихи. Там он пишет, что его сердце разбито!» — «Но, милый мой, у поэта всегда сердце разбито». Или вот еще: «Расскажи, как вы встретились?» — «Ну, это было во время войны, не люблю о ней вспоминать». — «А что он там делал?» — «Да воевал, как все». — «А ты что там делала?» — «И я, как все, воевала». — «А как вы впервые встретились? Расскажи об этом!..» Она отказывалась. Он снова и снова возвращался к этой теме — напрасно. Она не могла предвидеть, что однажды он лучше нее будет знать, как они впервые повстречались. Она же не ведала о «Завещании». По совету Зупанова, он об этом ей не сказал.

— Матери твоей я доверяю, — пояснил тот. — Но доктор Мозлик — дело другое. Если он только пронюхает, о чем мы тут говорим, нам несдобровать. Так что будь осторожней, сынок. Ты несешь послание поэта миру. Тут надо держать ухо востро.

Этот разговор случился за неделю до отъезда Гриши. Он как раз только что услышал последние страницы и стихи. Как и раньше, ночной сторож с тетрадками на коленях негромко и монотонно читал, а Гриша накрепко затверживал в памяти каждую фразу вплоть до запятых, так стараясь сосредоточиться, что голова раскалывалась от этих усилий и наплыва собственных мыслей. Он сидел неподвижно, до крайности напряженно, приоткрыв рот, едва дыша, не улыбаясь, с неподвижным застывшим лицом. Жили только глаза, впрочем, он слушал и ими, впечатывая в память каждое слово, интонацию, заминку. Хотелось все запомнить, заложить в себя, ничего не упустив. Никто не умел слушать так, как он. Ни у кого не было такой натренированной памяти. «Какое счастье, что ты немой, — говорил Зупанов, почесывая лысую голову. — Они позволят тебе уехать. Они не подозревают, на что способны немые. А еще они не знают, что могу я: для них стенографист — не живой человек, а одушевленный предмет. Но что поделаешь, сынок, у палачей не хватает воображения. Иначе они занимались бы чем-нибудь другим». И тут Зупанов попросил оказать ему последнюю услугу:

— Расскажи, как ты онемел.

Гриша безнадежно махнул рукой: если бы он мог говорить, он бы не был немым.

— Какой же я дурак! — воскликнул Зупанов.

Он отворил шкафчик, вынул карандаш и тетрадку и протянул своему молодому другу со словами:

— Напиши, — призадумался, улыбнулся и добавил: — Эту тетрадку я приложу к тем, что остались от твоего отца.

И Гриша написал:

«Доктор Мозлик, наверно, работает еще и на органы. Доказать не могу. Просто мне так кажется.

Однажды прихожу домой, а он сидит на диванчике.

Мама стоит рядом и выглядит испуганной: должно быть, он опасный и влиятельный человек. Мне он не нравится. Точнее говоря, он мне очень неприятен.

Но, как видно, мама к нему привязана. Говорит, что он прекрасный врач. Мне это все равно: я не болею. А вот мама прибаливает, она часто ходит к нему. Он живет над нами. Что до меня, даже если бы я должен был через пять минут умереть, то и тогда не обратился бы к нему: я его боюсь.

Однажды все же мне пришлось позвонить в его дверь. Мать плохо себя чувствовала и послала меня за рецептом. Помню, там все было белое: Мозлик, одетый в белый халат, усадил меня на белый стул, сам сел за белый стол — у меня чуть голова не закружилась.

Он выписал рецепт и посмотрел на часы:

— Сейчас аптека закрыта на обед. Пока она не откроется, давай поговорим?

Мне разговаривать с ним не хотелось. Он настаивал, упомянул о том, как больна мама, — его сладковатый голос прямо лип к коже, от него подташнивало. И наконец предложил:

— Расскажи о твоем отце.

— Нет, никогда!

Его интересовал мой отец, а совсем не я. И тут он устроил мне настоящий допрос. Я же замкнулся в молчании. Он очень злился, хотя и не показывал вида. По мне, как отец жил, как умер, какие писал стихи, — его не касалось. Я, правда, знал тогда обо всем этом не так уж и много, но признаться в подобном совсем не желал. Потому что его место в моей памяти, пусть скромное и туманное (фотография, стихи, какая-то легкая душевная теплота), принадлежало только мне и никому другому. Но он упрямо гнул свое. Тут я встал и просто вышел. Быстро побежал в аптеку. На мое счастье, она была открыта.