Пишу тебе, потому что скоро умру. Когда? Не ведаю. Через месяц, через полгода. Когда закончу эту исповедь? Не спрашивай: у меня нет ответа.

Стоит ночь, но не знаю, во мне эта темнота или снаружи. Ярко горит лампочка, от которой я слепну. Скоро тюремщик откроет глазок в двери. Я уже узнаю его шаги. И не боюсь его: я пользуюсь некоторыми привилегиями. Могу писать, когда хочу, сколько хочу. И что хочу. Я — свободный человек.

Стараюсь представить, каким ты будешь через пять лет, через десять. Кем станешь, когда сравняешься со мной годами. Что ты будешь знать о допросах и страхах, терзавших твоего отца?

Я тебя вижу, сынок, так же ясно, как собственного отца. Как во сне, в той сновидческой реальности, на мой голос откликаетесь вы оба, хотя бы для того, чтобы сказать миру, как он уродлив, хотя бы затем, чтобы вместе крикнуть «На помощь!», вдвоем оплакать погибшие надежды и воспеть смерть Смерти.

Я — твой отец, Гриша. Мой долг давать тебе наставления и советы. Где их черпать? Моя жизнь не настолько удалась, чтобы я мог претендовать на право управлять твоею. Хотя я повидал людей, мне неизвестно средство для их спасения, я не смог их разбудить. Иной раз я даже спрашиваю себя, а хотят ли они быть спасенными и разбуженными? Несмотря на все, что мне удалось узнать (а я узнал в своей жизни много чего), я бы не отважился давать ответы на серьезные вопросы, те главные, что относятся к человеческой природе и ее сути. Отдельный человек перед лицом будущего, перед другим человеком — ближним — не имеет никакого шанса выжить. Остается вера. Всевышний. Как объект вопрошений, я бы Его охотно принял. Но Ему желательны не вопросы, а утверждения, я же отнюдь не спешу примыкать ни к какой конфессии. И все-таки… Мой отец и отец отца верили в Бога, я им завидую. Говорю тебе, чтобы ты знал: я, тот, кто никогда никому и ничему не завидовал, — я завидую их чистой вере.

Может быть, тебе выпадет оказия прочитать мои стихи. Они — своего рода духовная биография. Впрочем, нет. Звучит претенциозно. Может, биография поэтическая? Тоже не подходит. Гимны. Это просто гимны в дар отцу, которые я услышал во сне. Среди самых последних в моей голове еще звучит один, и я все стараюсь его переработать. Название у него одновременно наивное и ироническое: «Жизнь — это поэма». Но жизнь — совсем не поэма. Я так и не понял, что такое жизнь, и умру, не узнав ответа.

Мой отец, чье имя ты носишь, он знал. Но его уже нет. Вот почему я только и могу, что сказать тебе: помни, он знал то, что его сыну неведомо.

При всем том я искал ответ. Если у меня будет время, опишу, как я это делал.

По меньшей мере могу сказать следующее: не иди моим путем, он не ведет к истине. А истина для еврея — оставаться среди своих братьев. Соедини свою судьбу с судьбой своего народа, иначе ты никуда не придешь.

Не то чтобы теперь я стыдился своей прежней веры в революцию. Она позволила надеяться массам голодных и преследуемых. Но я знаю, к чему она привела, и больше в нее не верю. Великие исторические потрясения, драматическое ускорение развития… в итоге я стал предпочитать мистиков политикам.

Мне придется умереть через месяц или год, а я хочу жить. С тобой, для тебя. Чтобы познакомить тебя с некоторыми действующими лицами, которые в камере разделяют со мной мое ожидание.

Знай же, что в своей исповеди я признаю себя виновным. Да, виновным. Но не в том смысле, который желателен обвинению. Напротив, я виноват, что не жил так, как мой отец. Вот, сын мой, как парадоксально все повернулось: я прожил жизнь коммунистом, а умираю иудеем.

Над миром прошел ураган, люди теперь не те, что раньше. Вот и я вырос, созрел. Бродил по лесу, затерялся. Слишком поздно возвращаться назад. Такова жизнь: пути назад нет.

— Сдается мне, с тобой произошла неприятность, — сказал тогда ночной сторож Зупанов. — Тебя пришлось отвезти в больницу. А ты не плакал. Браво, малыш! Ты, Гриша, мне нравишься. Ты умный мальчик. И смелый. Давай поговорим. Да, я знаю: ты не можешь. Ну ничего. Мы все же поговорим. Пойдем ко мне. Там нам будет удобнее. Ты меня не знаешь? А вот я тебя знаю. Работа у меня такая: я знаю всех в этом квартале. Я в курсе того, что происходит в каждой квартире, в каждой семье. Знаю твою маму, ее соседей. Мне известно и о том, кого ты презираешь и кого — забавная штука! — я тоже терпеть не могу. Я говорю о докторе Володе Мозлике. Странный он доктор… Ну, пойдем же. Нам лучше поговорить у меня. Как мне приноровиться, чтобы тебя, немого, понимать? Не волнуйся: с этим все будет в порядке. Я научился слышать речи, которые не произносят, читать те слова, что только возникают в голове и человек клянется себе, что никогда не скажет их вслух. Ты только вообрази, что говоришь, — и заговоришь… Ты мне доверяешь?

Гриша ему доверился. Они сделались друзьями. Союзниками, не имевшими друг от друга секретов. Ведь Гриша нуждался в отце, а Зупанов — в сыне.

Эта встреча произошла в один из летних вечеров. Стояла ужасная жара. Красноград едва дышал, самомалейшее движение требовало усилий. Даже мухи и комары жужжали как-то заторможенно.

Раиса и Мозлик отправились искупаться. Гриша, один в квартире, сидел и жалел себя. Он поссорился с Ольгой, своей школьной пассией. К тому же то, что он вдруг онемел, усугубляло его одиночество. Ему стукнуло четырнадцать, а он уже без сил. Готов сделать над собой что-нибудь непоправимое. Чтобы наказать мать? Мозлик бы ее быстро утешил. Нет, это еще могло подождать. До завтра, до следующего года.

Он поднял с пола газету, там не оказалось ничего интересного. Полистал книжку на прикроватной тумбочке — тоже скукота. Переворачивал страницы, не останавливаясь на строчках. Даже не мог разобрать, о чем роман, выпущенный самым знаменитым из известных писателей. И отправился налить себе стакан воды, когда в дверь постучали. На пороге стоял низенький лысый человек.

— Можно войти?

Гриша кивнул.

— Я тебя увидел и сказал себе… Ах, прости, я не представился. Меня зовут Зупанов. Зупанов, ночной обходчик, сторож… Можно сесть?

Гриша знаком показал ему на стул и — тоже жестом — спросил, не хочет ли тот выпить стакан воды.

— Нет, спасибо. Я просто так зашел. Поговорить. В этот час мы в доме одни. Жильцы ушли купаться или немножко подышать в парке свежим воздухом. Я тебе не помешал?

Гриша отрицательно замотал головой. Ему ничего не могло помешать, ничто не волновало и не тяготило.

— Не хочешь зайти ко мне? Там нам будет удобнее, — предложил сторож.

Гриша посмотрел на него повнимательнее. Этот человек назвал себя сторожем. Как могло случиться, что он его до сих пор не замечал? Зупанов угадал, о чем он думает.

— Ты наверняка сталкивался со мной тысячу раз, но ни разу не пригляделся. Это тебя удивляет? А я такой: не привлекаю к себе внимания. Я среди людей как хамелеон или что-то в этом роде. Растворяюсь в обстановке, становлюсь частью пейзажа. Во мне нет ничего, что притягивало бы взгляд. Все во мне такое обыкновенное, что люди на меня смотрят и не видят. Зато я их вижу. А как бы ты хотел? Дело сторожа — сторожить.

Сколько ему было лет? Около шестидесяти. Чуть больше, чуть меньше — одним словом, человек без возраста. Уже в детстве у него, наверное, было такое же круглое невыразительное лицо, он глядел бледными тусклыми глазами, плечи, как и теперь, были покатые, голова без следов растительности, походка тяжелая — ничто в нем ни тогда, ни сейчас не возбуждало интереса. И Гриша понял почему: все черты казались как бы стертыми, настолько, что взгляд соскальзывал со лба к носу и губам, не задерживаясь ни на одной складочке, морщинке. Ничто не останавливало внимания. Полная безликость.

— Пойдем, сынок, — предложил Зупанов. — Я буду говорить за двоих. Расскажу тебе такие истории, каких ты не знаешь, а знать обязан.