— Почитать захотелось? — спросила она Клаву и, кивнув на книгу, умильно подмигнула: — Поди, про любовь?
— Да это учебник, — рассмеялась Клава и для убедительности стала перелистывать книгу. Наталья видела на страницах чертежи и фотографии каких‑то машин и очень смутилась. А Клава запросто призналась ей:
— Я учусь заочно к текстильном техникуме. К сентябрю мне нужно подготовиться к экзамену по технологии волокнистых культур, чтобы перейти на другой курс и… вот не знаю, — вздохнула она. — Совсем не хватает времени.
Наталья смотрела на нее в немом оцепенении, потом вздрогнула, точно от толчка изнутри, и с жаром всплеснула руками:
— Принесло меня мешать тебе! Знато было бы… Сиди, милая, хоть до утра. Не жалко.
И тотчас ушла. «Какая тягловитая, — ложась в постель, мысленно дивилась она заботливости и упорству Клавы. — Даром что с виду не приметнее гороховой тычины».
Василий уже спал и так отхрапывал, хоть земле сыпаться с потолка. Наталья по привычке хотела толкнуть его локтем под бок, после чего он всегда, не пробуждаясь, переходил на тихое дыхание, но вдруг вспомнила, как вольно держался он за чаем, как ладно судил обо всем, и не посмела учинить над ним грубого намерения. Будучи сама виновницей их житейской неурядицы, она постоянно тяготилась тем, что своекорыстно помыкала им, и сейчас совесть ее особенно роптала. Что толку, что она забрала его в руки? Не прекословя ей, он пуще рад был распахнуться душой перед посторонними. И счастье ее, что еще до сих пор не слыхать ни от кого о его возможном расположении к другой ласковой бабенке. С его доверчивостью — как раз угодить в греховодные сети. Наталья сильно встревожилась и не могла уснуть. Она перебирала в своем воображении всех по ее подозрению способных на соблазн вдов — и колхозниц, и знакомых фабричных, и каждая из них представлялась ей в таком же сердечном обращении с Василием, в каком запечатлелась Клава во время чаепития. Наталья уже теперь была признательна бригадиру за эту комсомолку, ненароком надоумившую ее сегодня остерегаться за Василия. «Неужели она все еще учит?» — под сомнение взяла она занятие Клавы в поздний час. Любопытство подстрекало Наталью опять заглянуть в сени, но было неудобно. «Выйду‑ка на улицу, вроде по нужде», — запросто нашлась она и поднялась с кровати. Отворив дверь, Наталья обомлела от неожиданности: Клава сидя спала, по‑детски положив голову на правую, калачом согнутую руку, а левую плахой протянув по столу, ведра с которого были составлены на пол. Наталья приблизилась к спящей. Развязавшиеся и комом взбившиеся волосы Клавы от света шелковисто искрились. Они затеняли все лицо, лишь чуть сквозила в них розоватая кренделюшка уха. Наталья робко, как хрупкой елочной игрушки, коснулась головы Клавы и стеснительно окликнула:
— Эй!
Прикосновение и оклик передались Клаве мгновенно, как электрический ток: корпус ее оттолкнулся от стола, точно подкинутый пружиной. Непроизвольно ухватившись за край стола, Клава смотрела на Наталью широко открытыми, но будто незрячими глазами.
— Ложись уж по‑коренному, — просительно‑ласково произнесла Наталья. — Не крайность спать впритычку, быть на пристани…
— Да, да, — опомнилась Клава и поднялась, сразу покраснев от смущения. Лишь три бледных пятна остались на левой щеке, на месте оттиска суставов пальцев, лицом на которых она лежала, да отчетливее этих пятен белела лучисто сморщенная кожа вокруг ящерки‑шрама на подбородке. — Извините, подвела вас. Надо же так раскиснуть.
Казалось, она не выберется из‑за стола, шатаясь на затекших ногах. Наталья подоспела к ней, подобно сиделке к больной, и обняла ее. Под рукой Наталья ощутила угловато выступившие лопатки Клавы и прямо‑таки ранилась к ней материнской жалостью.
— Раздевайся да отдыхай чередом, — усадила она Клаву на кровать. — Что уж так изводить себя.
— Понять не могу… дома никогда не случалось, — вяло оправдывалась Клава и на ощупь неподатливо расстегивала кофточку.
Уложив Клаву, Наталья вернулась в избу, но не трогалась с места, собираясь с мыслями. «Ведь уж как недосужно, а приехала, — сострадательно журила она Клаву. — Точно нельзя было отговориться. Нашли бы кого другого». Но лишь подумала о «другом», как тут же неожиданно изловила себя на суровом домысле: похоже, ее самое, Наталью Кокурину, заменили Клавой на всю страдную пору!.. Наталья жгуче устыдилась. Ей вдруг показалось, что с улицы в окна за ней наблюдают те, кто устроил эту замену. И хотя такое подозрение не сообразовалось ни с обстановкой, ни со здравым смыслом, Натальей против воли овладел испуг. Она тотчас поспешила в постель. Но от смятения чувств не могла успокоиться и металась, как занедуженная. Даже тонкое фланелевое одеяло отягощало ее, и она смахнула его с себя на привалившегося к стене мужа, который теперь уже не храпел и лежал так спокойно, будто совсем отсутствовал.
Месяц переместился за окном влево от избы. Отблеск его виднелся лишь на переплетах оконных рам да на тех листьях цветов, что касались самых стекол. Но в избе мрак держался только по углам и в простенках между окон, а все остальное пространство было точно затянуто дымно‑синей пряжей, сквозь которую глаз различал очертания каждого крупного предмета. И на какой бок ни повертывалась Наталья, она видела перед собой то самовар на столе, то коврик на стене и по связи с виденным не только томилась размышлениями о спящей Клаве, а даже как бы осязала всем своим существом ее близость. Факт замены, его голая обличительная сущность, удручали Наталью, подобно зубной боли, и подавить этого она не могла. Нервы перенапряглись. Наталья ломала голову, как бы избежать поутру встречи с Клавой? Уйти пока на время — так после все равно никуда не денешься от нее. Занозой остался в душе Натальи укор Клавы: «…надо пересмотреть себя». При воспоминании о заступничестве Клавы за городских с их садами Наталью вдруг точно осенило: не уехать ли в Ковров к матери недели на две, пока подсобники не управятся с сенокосом, силосованьем и обмолотом? Сестра приглашает в каждом письме. Наталья нашлась, как убедить и мужа в необходимости ее отъезда: в комоде пятый год лежит телеграмма сестры, которой сестра после тяжелых родов вызывала к себе мать. Мать так и осталась у нее вываживать Игоречка. Наталье ничего не стоит собраться завтра пораньше в Ивакино и сесть в автобус до города, откуда она пошлет домой такую телеграмму: «Мама плоха приезжай». Из города она успеет вернуться в Ивакино и сама же получит телеграмму в почтовом отделении при сельсовете. А дома отлепит с адреса на бланке слово «Кинешма» и вместо него приклеит со старой телеграммы «Ковров» — вот и вся недолга. Корову обиходит бабка Бахориха: за кринку молока в день не только сгонит, застанет и дважды отдоит за сутки, но даже откинет и навоз из хлева. Не мешает объясниться и с бригадиром, как Клаве трудно, посоветовать ему отослать ее обратно. Захочет она или нет — ее дело. Лишь бы уверилась, что она к ней не с колом, а с добром. Пусть бригадир зашлет к ним хоть еще кого угодно — она, Наталья, уж не будет стряпухой. Приняв такое решение, Наталья перевела дух, словно взобралась на гору. Но разрядка, наступившая после длительного напряжения, завершилась не позывом ко сну, а задорной потребностью к деятельности. Она поднялась с постели, включила свет и взглянула на ходики: стрелки показывали четверть третьего. До рассвета оставалось недолго. А в пять Василию идти на работу. Наталья оделась и принялась за печь, что редкий раз случалось спозаранок. Чтобы не развалить дрова, накануне принесенные Василием, она осторожно выбирала полено за поленом и на полтуловища просовывалась в устье печи, укладывая их на под, пахнущий теплой золой. Положив под дрова горящую лучину, Наталья внесла из сеней ведра с водой и приступила к стряпне. Залила чугун с кисленицей и солониной, что не перевелись и не попортились в кадках за длительный срок, а на второе засыпала в горшок гречки и обе посудины поставила лишь под краешек устья, чтобы содержимое их прокипало постепенно. Петушка, предназначавшегося Клаве, готовила в отдельной плошке. Пожалела, что нет опары. Но развела на молоке да на меду крупчатки для блинов, при выпечке которых крепко натирала каленую сковороду куском сала, соблазняясь на еду от его треска и аппетитного запаха.
