В хлопотах не заметила, как наступило утро. В избе от занявшейся зари стало светло. Под горой весь заречный луг был подернут сизым наземным туманом. Стога, снизу охваченные этим туманом, точно были затоплены паводком. И туман, и небо, янтарно‑светлое перед восходом солнца, предвещали жаркий трудовой день. Наталья убрала со стола все вчерашнее и поставила на него блюдо с блинами да сковороду с растопленным салом, предварительно подложив под нее деревянный кружок. Как раз пробудился Василий. Он удивился с утра накрытому столу: Наталья всегда топила печь после сгона стада, а он отправлялся на работу натощак и, лишь придя на фабрику, успевал, перед тем как заступить на смену, перехватить кусок, запивая из бутылки молоком.
— Не в город ли собираешься? — спросил он Наталью, только этим объясняя ее раннюю управу.
— А чего я там оставила? — уклонилась Наталья. — Схожу к обедне и подам на поминовение. Сегодня кончается родительская‑то неделя.
Василий насупился и начал умываться. Наталья напомнила ему:
— Займись после работы ульями‑то, как хотел. Я поставила в печь чугунок воды. Сгоню корову и помою медогонку. Еще успею, пока спит Клава. Ее… ну да ладно… — Наталья кашлем замяла недомолвку и сказала уж про блины: — Поешь горяченьких‑то да и с собой возьми.
Она сняла с печи подойницу, куда ставила ее на просушку, и отправилась во двор. Отдоив Чернуху, Наталья погнала ее за околицу. Коровы с фермы уже с рассвета паслись за речкой, а скот личного пользования все еще находился во дворах: пастух Игошка Молек, на год оставленный на призыве за малый рост, нагло своевольничал: ночью гулял и лазал по чужим огородам за луком и редиской, а утром спал до той поры, пока не начнут бить в подвесную рельсу, созывая колхозников на работу. Наталья могла бы пока не тревожить Чернуху, но не терпелось взглянуть за деревней на ток под навесным сараем: не там ли уж заботливый бригадир, с которым надо было предварительно объясниться. Никто не встречался Наталье, и сама она никого не видела. Если бы не курицы в заулках да не дым из труб, то деревня казалась бы безлюдной. Солнце поднялось еще на незначительную высоту. Его лучи, проникая через задворки одного порядка улицы, падали на березы другого порядка, и освещенная ими листва пламенела золотисто‑оранжево, как при осеннем увядании. На березах переливчато, точно все еще на гнездах, горланили молодые грачи и бочком‑бочком норовили спихнуть с сучков своих степенно нахохлившихся пернатых родителей, мудро не спешивших с вылетом на росное поле. За деревней Чернуха огляделась: ни одной животины не было на выгоне. Чернуха вытянула голову с комолыми рогами и под запал, за разом раз призывно замычала. Наталья ладонью шлепнула ее по жестким крестцам:
— Ладно базанить! Пошла вон, на луг!
Но Чернуху не привлекал выглоданный и вытоптанный луг выгона в серых искоробившихся лепехах засохшего помета, она отошла к полевой изгороди и принялась языком выбирать из‑под нижней жерди пучки мокрой от росы травы. Наталья направилась обратно не прогоном, а более укороченной дорогой, что вела к деревне через гумно. Притворив за собой скрипучий отвод, она зашагала по твердой тракторной колее и не спускала глаз с навесного сарая на току. Длинная зольно‑сиреневая соломенная крыша сарая хоть и была освещена солнцем, но казалась темнее розовато‑бирюзового неба, зато опорные столбы лоснились от лучей, как отлакированные, а в снопах свезенная для обмолота и в штабель сложенная под навесом рожь походила на отлитое в тысячетонную лаву золото.
Как только Наталья приблизилась к сараю, со снопов спорхнула стая воробьев, да с таким шумом, что Наталья вздрогнула: точно наскочил и фыркнул шалый конь. Вылетев из‑под навеса, воришки шарахнулись в густой черемушник, разросшийся вокруг старой овинной ямы за сараем и замерли на мгновение, а потом враз защебетали: казалось, невидимый в черемушнике лихой точильщик водил и водил лезвием ножа по вертевшемуся наждачному колесу точила. И веселый щебет сытых воробьев, и хлебный да будто и солнечный запах от уже пригретой ржи, и самый сарай, внушительный, как корабль на краю поля, — все было Наталье свойски привычно в это раннее утро.
Однако ни под навесом, ни у молотилки и трактора по другую сторону сарая бригадира не оказалось. По свежеочищенному дерну с площадки, по приводному ремню, надетому на шкивы молотилки и трактора, да по скученно сложенным граблям и вилам возле ржи Наталья заключила, что бригадир припасся к молотьбе со вчерашнего и теперь не спешил. Наталья пошла к деревне, несколько озадаченная: ей хотелось переговорить с бригадиром с глазу на глаз, а не на дому при посторонних. Но едва она достигла огородов, как с тропинки между двух высоких тынов вывернулась прихрамывающая фигура самого бригадира. Он на веревке через плечо нес в пук связанные мешки. У Натальи забилось сердце, как в детстве при вызове учителя отвечать урок.
— Здравствуй, Федор Захарыч, — приветливо поклонилась она, поравнявшись с бригадиром.
— Здорово живем! — независимо отозвался бригадир и разминулся с ней.
Но Наталья остановила его и рассказала про заботы Клавы:
— Какое уж учение, коли ей за книжку‑то взяться некогда? Сам посуди. Отошли‑ка ее домой. Не подумай, что она мне в тягость. Избы не жалко, кем не заселишь…
Бригадир невольно свалил с плеча свою ношу и весь выпрямился, привстав на здоровой ноге.
— Задача!.. — безотчетно снял с головы старенькую, точно тронутую огнем и потерявшую свой черный цвет фуражку и, держа ее в обеих руках, с минуту смотрел в нутро этой фуражки, как будто на засаленной тулье ее должен был возникнуть ответ на его беспокойные размышления.
— Не согласится! — опять накинул фуражку на голову. — Нечего и пытаться. Фабричная! Они, с производства, все такие…
В пылком заверении бригадир не почувствовал, как сернистая корочка болячки на его губе растреснулась, и кровь алой ниткой прошила рыжеватую щетину давно не бритого подбородка. Наталья указала ему на это. Он рукавом шаркнул по подбородку:
— Все забываю помазать на ночь солидолом: с него бы скорей смягчило да поджило.
Он поднял свою громоздкую, но легкую ношу и взглянул на Наталью:
— До себя ли, когда дела захлестывают, а рук не хватает? И с присланными помогать тоже не оберешься хлопот.
Он энергично направился с тропы на дорогу. Мешки закрывали и голову его, и всю верхнюю часть фигуры, вихлявшейся при опоре на увечную ногу. Наталья невольно опасалась за эту ногу, видя, как при каждом шаге на голенище резинового сапога взблескивала от солнца ломкая складка. «Не станет он упрашивать Клаву», — заключила Наталья, в чем была уверена заранее. Но осталась довольна, что бригадир обмолвился с ней без сердца и вроде как снял с нее свою опалу. Дома она вынула из печи чугунок с горячей водой и вымыла на задворках медогонку. Под тряпку немало угодило налетевших пчел, пока она дважды ополаскивала и обтирала вороток да «сборник» из белой жести. Потом поспешила одеться, опасаясь, не проснулась бы до ее ухода Клава. Дом заперла на замок, а ключ захватила с собой, чтобы отдать его бабке Бахарихе. Старую бобылку прозвали так за ее зуд покалякать с кем бы ни довелось. Жила она на краю деревни, но Наталья по привычке называла ее соседкой. Когда‑то изба бабки Бахарихи стояла рядом с избой родителей Натальи в Малой Маринке. Такое названье их прежняя деревня получила по имени крепостной девки, которую барин сделал своей любовницей и построил ей домик у излучины Сендеги, на отшибе от усадьбы и других деревень. Домик после смерти крали сгорел. Позднее на том месте возникло шесть крестьянских дворов. Перед Отечественной войной жителям Малой Маринки пришлось переселиться, как хуторянам. Дружеские отношения и полное доверие у Натальи с бабкой Бахарихой сохранились и после переселения сюда.
Наталья разбудила бабку Бахариху, постучав в окошко, закрытое изнутри занавеской из такого цветастого ситца, в какой любят наряжаться цыганки. И сама смуглолицая Бахариха походила на цыганку. Только седые волосы были тонки, как нити паутины, да глаза как тающие льдышки.
