— Приготовиться к чалке! — неожиданно для них крикнул он. — Ладно голосить. Примай!

Снасть взвилась над бабами и накрыла их. Они ахнули и невольно перехватили ее. С той же снастью в руках Проня спрыгнул с кошмы в воду, шумно выбрел на берег наискось от толпы и подал новую команду:

— Давайте вдоль берега, тяните ровнее! Да не надо навыхват! Сказано — ровнее! От меня берите…

Бабы сбивались поначалу, шарахались туда‑сюда. Но Проня в короткую долю минуты упорядочил их действия, словом и жестом наставляя их. Если бы на его месте был Егор или Никандра, не обошлось бы без радостного галдежа и даже взаимных шуточных перепалок, но Проня прямо‑таки огорошил всех своим наскоком в роли начальствующего лица, и женщины беспрекословно выполняя его распоряжения, глядели на него в немом изумлении. Им непонятна была прыть этого чудаковато‑странного человека, вроде бы веселого с виду, но занедуженного робостью и оттого на людях всегда норовившего притулиться где‑нибудь в затенках; поражала и невесть откуда взявшаяся новизна во всем — в фигуре и в поведении: уверенность движений, рогато взбившиеся над лбом пряди мокрых волос, как бы сами собой сдвинувшие шапку на затылок, бойко подвижные глаза, сверкавшие отражением фонарей. От прежнего Прони, как им казалось, оставалась только темная черта приоткрытого рта на чуть улыбающемся лице. Да и та была энергично скошена и делала лицо задорно‑обаятельным. А Проня покрикивал и на оставшихся на плоту:

— Подавайтесь по краю, заносите снасть да подтягивайтесь к нам.

И на плоту, к еще большему удивлению женщин, каждое указание Прони неукоснительно приводилось в исполнение. От внимания их не ускользнуло и то, что ретиво начальствующий Проня даже не замечал жены, тянувшей вместе с ним снасть. Бабы видели, как тревожно косилась она на супруга. Одна из баб кивнула головой на шумного и подвижного Проню и сказала ей:

— Узнаешь ли самого‑то? Словно подменили.

Прасковья вспыхнула, на широких скулах ее отчетливо обозначились коричневатые пятна. Однако она ответила с почти безыскусным спокойствием:

— Это вам в диковинку, а мне не впервые видеть его таким: как навалится на работу, особенно один, так и начнет его дергать да подымать, того гляди, улетит.

Высокое напряжение сил до той поры не оставляло Проню, пока не подтянули плот к берегу и не осадили на землю.

— Привязывать будем или так оставим? — с плота обратился к нему Егор. — Чай, не оторвет его: вода должна податься на убыль.

— Так оставлять не рука, — резонно заявил Проня. — Закрепим на приколе.

Закрепив плот, колхозники наконец сошли на берег. Их обступили жены и соседки, завязался бурный разговор, сопровождавшийся вздохами, ахами и всяких нот восклицаниями. А Проня все еще был на плоту и продолжал работать: он натаскивал с берега на кошму снасть и кольцами укладывал ее в клубовище. Прасковья подбрела в резиновых сапогах к самому краю кошмы и светила ему, держа фонарь обеими руками.

— Эх как ты намок! — сокрушалась она. — Быть из проруби вылез. Сляжешь, пожалуй, с этого‑то разу!

— Ничего не будет, — успокаивал ее Проня.

Прасковья приветливо поздоровалась с подошедшими председателем и Барабошкиным. Проня уложил последний завиток и почтительно сказал председателю:

— Вот мы и на месте, Степан Никанорыч.

Ом снял шапку и, не сбив с нее льдистой пленки от споро сыпавшейся и не успевавшей стаять крупы, вытер ею потное лицо. Оно задымилось испариной. Освещенный фонарями, Проня стоял подтянутый и улыбающийся.

— Да, Прохор, — облегченно вздохнул председатель. — Признаюсь: не мыслилось мне, что очутимся здесь в полном благополучии.

Барабошкин подал Проне его рукавицы и сдержанно поблагодарил:

— Спасибо.

Принимая рукавицы, Проня глянул на него с каким‑то веселым ребячьим вызовом и ответил поговоркой:

— Спасибо‑то бобру, что наставил добру. А не будь бобра — не видать бы добра…

— Справедливо, Прохор! — изумился председатель существу и уместности Прониной поговорки и обернулся к Прасковье: — Славный у тебя муж! С таким в семье лад и в доме благополучно. Ведь так?

— Знамо, — согласилась, задорно улыбнувшись, обрадованная Прасковья и кивнула на Проню: — Чем похаешь его против других? И старательный, и не болтушка какой. А что тих — так рубашка целее: со нравных‑то она иной раз по лоскутку летит…

Председатель от души рассмеялся. А Проня, чтобы отклонить разговор о нем, спросил жену:

— Топила ли баню‑то?

— А как же. Хоть поутру, а к каменке и сейчас рукой не сунешься. Ковш плеснешь — до отказа напаришься, а от двух так волосы встанут дыбом. Идем‑ка, прогрейся чередом.

Они попрощались с председателем и бригадиром и пошли к селу, дома которого скученно и бесформенно темнели на береговом крутике.

— Не знаю, как моя Анфиса в соображении бани, — гадательно высказался о своей жене Барабошкин. — Я тоже чертовски продрог!

— Тебя, наверно, постоянно знобит, — сурово, но без досады оговорил его председатель. — Ты, как я замечаю, привык распоряжаться, а сам рукой не пошевелишь. Завтра же приступай к выкатке леса и не бездельничай. Учись работать у таких, как Прохор. А не захочешь — придется расстаться с бригадирством. Так и знай.

Председатель ускорил шаг, не заботясь, отстал Барабошкин или поспешает за ним. Шагах в семидесяти перед собою председатель видел идущих Проню и Прасковью. Бодрый и неудержимый Проня то шел плечом к плечу с женой, то вдруг опережал ее, но спохватывался и останавливался, обернувшись к ней лицом. Тогда фонарь, который несла Прасковья, оранжево освещал всю его сухопарую фигуру.

Рассказ

От теплого поросячьего корма отдавало бражным запахом. Наталья очистила запачканную бардой руку и прихватила дужку. В дверях она чуть‑чуть не столкнулась с бригадиром. Наталья не переступила порог, поставила бадью на пол и цепко взглянула на бригадира:

— Опять зачем‑то?

— Опять, — попытался улыбнуться бригадир, но невольно прикрыл рот рукой: спекшаяся от ветра и солнца нижняя губа его была покрыта коростой. Он подал Наталье газетный сверток. — Тут петушок. Ощипанный. Нынче их вывелось на ферме больше, чем молодок. И к разу: а то чем кормить подсобников? Сваришь завтра своей постоялке.

Наталья с досадой кинула петушка на лавку:

— Совей! Повесил мне на шею жернов да еще насмехается. Нагнали их из города, а мы обстряпывай.

— Не нагнали, а послали на управу. Сознавать должна, какая сейчас пора: жатва подоспела, да я сенокос еще не закончился. Тебя вот на денек не упросишь поработать в бригаде.

— Не обязана. Мы — фабричные.

— Да ведь на фабрику‑то ходит только Василий.

— А на мне дом да хозяйство.

— Хозяйство‑то, оно у всех. Только нашим бабам не до вышивок летом…

Наталью взорвало:

— Не твое дело, чем бы я ни занималась! Мы не в долгу живем, за все платим: и за дворину, и за выпас…

При упоминании о траве бригадир внушительно поднял узловатый палец, точно в ржавчине от постоянных ожогов при затяжках из «бычков»:

— В овраге на Харбузе не коси! Ту траву мы еще, может, в силос…

— Наверно, — сварливо возразила Наталья. — Заставишь кого лезти туда через чапыж да крапиву. Быть нет у нас травы в другом месте. А мне не запретишь: у нас билет на руках…

Круто повернувшись, Василий заметно припал на сведенную от ранения левую ногу и направился вон из сеней.

Поросенок в хлеве верещал и прядал на отводок. Наталья кулаком ткнула его в рыло:

— Эк, ломится, окаянный! Минуты не потерпит без жоры.

Но чавканье и фырканье, с каким солощий поросенок принялся хватать корм из корыта, заскочив в него передними ногами, смягчили сердце Натальи и настроили ее на бодрые размышления о предстоящей, ею же самой уложенной перемене жизни. Да, осенью они непременно переберутся из деревни в рабочий поселок при картонной фабрике. Как получат ссуду, так и перевезут избу. Там отведут приусадебный участок не меньше, каким они пользуются здесь. Она будет хозяйствовать в полной независимости. Мужу тоже ладнее: не придется, как теперь, каждодневно ходить на работу за четыре километра, хоть он и не жалуется на устаток от этого. И сына, Валерия, примут в ту же фабрику, как отслужится в армии.