Прицепа указал на карте:

— Чтобы эту самую слепую пожню примерить к нашей Подбережице — и дело с концом! Я, как выборный от крестьян, прошу оказать содействие и вручаю вам по их произволению на личные расходы вот… что тут есть… — Вынул из‑за пазухи пакет и положил на стол перед начальником. На пакете надпись: «Две тыщи с половиной». — Сложились по «красненькой» с каждого двора для вашей милости.

Начальник взглянул на пакет, потом прыснул в ладонь смехом:

— Папуасы! Очень удачно. Ох и чудак вы! И правильно: не дикари ли — плана не имеют?

Выдвинул ящик и ширк в него со стола пакет.

— Я, — говорит, — займусь: вашу Подбережицу непременно придвинем к самой воде — как полагается. Ведь и империя наша преимущественно на водных рубежах. Весной пришлю землемера. Только предупреждаю: пока о том никаких разговоров.

Прицепа заверил:

— Насчет этого не сумлевайтесь: вякнет ли кто, коли деньги отданы? И вас милостиво прошу насчет указания, вроде купчей или как по‑другому, что та слепая пожня отошла к нам и кроме ни за кем не значится. Иначе без бумаги мне не будет веры от мужиков.

То имейте в виду, что деньги‑то свои отдал и пожню‑то приграбуздил себе. А нами только покрылся и помалкивал до времени.

В мае, как только схлынуло половодье, землемер четыре дня ходил со своей треногой за Идоломенкой.

Доглядели вежанские мужики, чем занят землемер, побежали занимать ума к куниковскому закупщику хмеля Поликарпу Сунгурову.

— Так что же нам делать?

— Где порвалось, тут и заплату ставьте, пеките для подношения золотой пирог…

Беженские живой рукой спроворили, что он посоветовал, послали в город двух самых степенных стариков. В управу они пришли с новой бельевой корзиной. Сверху она была обвязана холстиной, как носят с базара цыплят да поросят.

— Что это, — говорит начальник, — вы точно нищие ко мне! С чем пожаловали?

Василий Семенов тут же вручил ему прошение, которое написал куниковский‑то закупщик, сдернул с корчины холстину и вынул пшеничный пирог на чайном подносе.

— Вот, — положил его на стол.

Начальник опять защемил очками нос и увидел под верхней коркой в решетку не сладкую начинку, а рядами уложенные золотые пятерки. Ожил было и зарумянился гуще того сдобного пахнущего пирога, но только кашлянул и отвернулся.

— Чего не придумают. Уберите! — строго приказал и на виду у стариков изорвал прошение. — Напрасно затеваете тяжбу: пожня шунгенских должна граничить с рекой и озером, а вы обрезали ее не по праву.

Старики перечить:

— По той гриве наши Столбы. Хоть покажем на месте.

— Я видел карту луговых угодий: там никаких Столбов, сплошная пустошь без названий.

С тем и выпроводил ходоков. Вернулись они в Куниково и рассказали закупщику про незадачу. Тот только руками развел:

— Теперь шабаш. Куда ни ткнись, ничего не добьешься.

До самой революции Прицепа владел пожней, после она опять отошла к коренным владельцам. А мы, рыбаки, стали ловить артелью. С веженскими ладили по душам.

Рассказ

В детстве меня изводила зубная боль. Я хныкал по ночам и мешал домашним спать. Наша деревня находилась под боком у города. Можно было отвезти меня в земскую больницу, но отцу с матерью не хотелось «ломать» день: они с утра спешили на случайный приработок.

В один из зимних вечеров, когда расшатавшийся коренной зуб донял меня до слез, мать повела меня к бабушке Лампии Лялиной, к которой сама охотнее, чем к докторам, обращалась за помощью со всяким недугом.

Дом бабушки Лампии был не больше бани. В сенях не развернуться с ведрами на коромысле. Матери удалось отворить примерзшую дверь только после толчка ногой в нее. Пропихнутый матерью в тепло и полутемь тесного жилища, я обернулся на стук матери головой о косяк. Но она уж как ни в чем не бывало отбивала поклоны, сорвала шапку с меня и шапкой ткнула мне в затылок:

— Кстись!

Я скуксился в упрямом непокорстве: мне шел одиннадцатый год, и было обидно поддаваться принуждению в чужом месте. К тому же понимал, что мать невольно сорвала на мне досаду от боли. В голосе бабушки Лампии, невидимой во мраке на печи, отдалась жалость к матери:

— Эк ведь, милая, угораздило тебя. Не посетуй, что живу в такой мурье.

— Здравствуй, Лампия Ивановна, — любезно отозвалась мать. — Что оговариваться: одной вольготно, а нам про глаза не надо забывать. Не хоромы же для нас…

Бабушка Лампия осторожно спустилась с печи по двухступенчатой стремянке, натащила на ноги в узловато связанных чулках из черной шерсти берестяные баретки и поклонилась матери.

— Спаси Христос, что навестила. Не привольно у меня, это верно. А умру, так не будет в посрамлении, если гроб со мной просунут на улицу через окошко. Бог, кроме грехов, ни за что не взыщет с нас. В писании сказано: «Едины господу представшие перед судом его из дворцов и хижин». — Она пригладила расклокоченные седые волосы, собрала их на затылке в комок и заправила за черную тесемку, что венчиком опоясывала голову сверху лба. — Не ушко ли пробило? — спросила она мать, кивнув на меня.

Я был повязан платком, как девчонка. С правой стороны лица платок утолщает вата.

— Уши, слава богу, ничего, — сказала мать. — А вот зуб совсем замаял. Через то и собралась к тебе: сними боль, попользуй за‑ради Христа. Я те гостинчик захватила. Даве поехали из города домой, сам остановил лошадь у булошной Панкова, я и забежала…

Мать расстегнула дубленую шубу и вытащила из‑за пазухи обсыпанный сахаром да маком белый калач. Бабушка Лампия велела мне скинуть пальто, подвела меня к киоту в углу, перед которым висели на цепочках предназначенные нерушимой троице три горящие лампады, запалила от одной из них матерью же принесенную свечку и при свете ее заглянула в мой раскрытый рот.

— Му‑у, да он уж почернел и подтек сукровицей, — сказала про больной зуб. — На него не заговор, а петлю надо.

Она навощила суровую нитку, запетлила ею мой зуб, всунула мне в рот распорки чурбашок и пальцем указала на маленький, оттиснутый на медной пластинке образок в нижнем углу закоптевшей доски, точно залатанной сплошь врезанными в нее, до блеска начищенными складнями — иконками.

— Помолимся, ненаглядный, великомученику Антипу: всю жизнь он страдал от зубов, через них святой венец принял. Повторяй про себя за мной: «С отроцех от мук к тебе воззвах, всемилостивый спасе…»

— «С отроцех от мук к тебе воззва…» А‑а! — сорвался я с мысленного повтора на вой от такой боли, будто в десну мне вонзился клешней рак. Я схватился за рот, из которого вывалился чурбашок. А бабушка Лампия трясла передо мной на нитке вырванный зуб и ласково смеялась:

— Себе возьмешь али мне оставишь? Я бы подкинула его за печь на обмен: «Мышка, мышка, на тебе репяной, а Коле дай костяной».

Боль сразу запала. Я сконфузился за свою сполошенность, за проступившие слезы и еще оттого, что сказанное бабушкой Лампией про мышку годилось на утеху малышу, а не мне, на великую досаду затянувшемуся в росте против моих сверстников. Они не обижали меня лишь потому, что я делился с ними познаниями, непонарошку заимствованными от старших братьев: Александр учился в высшем начальном училище, а Иван в двухклассном, а я из слова в слово запомнил, что они заучивали дома вслух. С возрастом все это не то чтобы забылось, а, так сказать, законсервировалось. Но то, что тем вечером довелось мне услыхать от бабушки Лампии, до старости держится в моей памяти.

Пошутив надо мной, бабушка Лампия послала меня к лоханке в углу между печью и стеною:

— Поди‑ка сплюнь, а потом глотнешь святой водички.

Мать спросила бабушку Лампию про мышей:

— Неужто и у тебя гад‑то водится?

— Скребутся под печью.

— Кошку бы завела.

— Не люблю кошек: нашатаются за ночь где попало, а потом придут и начешут заразы. А мышей я ловлю хлопушкой. Только не бью: все‑таки божья тварь. Выкидываю на задворках. Уж они с острастки не вернутся, в другое место уйдут.