Гид совсем покорил меня глубиною проникновения в суть произведения и страстностью в голосе, в жестах и в каждом своем движении.

— Совершенно и мастерство Джорджоне, — с пущим возбуждением говорил он. — Всмотритесь, как написано тело: теплые и холодные тона в гармоничном сочетании, отчего оно мерцает подобно жемчугу. Такой же волшебной палитрой обладал другой художник венецианской школы, Тициан. Вот пожалуйте сюда, — перевел он всю группу к противоположной стене, где возле окна, на боковом стенде, висела картина «Динарий кесаря».

— Мы перед непревзойденным произведением живописи на тему о предательстве. Что изображено на картине, вам, может быть, известно: Фарисей показывает Христу монету с отчеканенной на ней головой римского императора и лукаво спрашивает: «Не велишь ли бросить ее, коли учишь признавать власть только одного царя небесного?» А Христос отвечает: «Отдайте кесарю кесарево, а божье — богу».

Он лишь бегло и без особого душевного подъема коснулся вымысла, что содержался в сюжетной основе картины. Зато, говоря о достоинстве композиции и изобразительных средств, дал полную волю своему восторгу:

— Обе фигуры написаны контрастно: одна стоически спокойна и залита светом, другая хищнически высунулась из‑за рамы. Притом оставалась в тени. Это так типично для провокатора с его черным делом. А лица, лица! В каждом — целая гамма выразительности. Не правда ли?

Он, пятясь, отстранился немного от картины и обернулся, чтобы увидеть, какое воздействие произвело на зрителей восхваляемое им мастерство художника. Я с прежнего места наблюдал за ним и его экскурсантами. Меня передернуло от неловкости и вместе с тем курьезно позабавило то, чего не мог он не заметить: внимание их оставалось немобилизованным, как он ни усердствовал. Они поталкивались, перемещаясь, и украдкой косились на «Спящую Венеру».

Гид потерялся и до полу опустил указку. Он тоже посмотрел на картину Джорджоне, как бы озадаченный: так ли объяснил им ее, или они поняли его превратно? Это длилось с полминуты. Затем его точно что‑то осенило. Он задорно, но с исключительной любезностью улыбнулся им и легко сделал пол‑оборота кругом.

— Следуйте за мной! — почти скомандовал он и, вскинув перед собой указку, как шпагу разводящий королевского караула, повел их в смежный фламандский зал… к Рубенсу.

Они всей гурьбой поспешили за ним.

Я так был увлечен и взбудоражен, что не вдруг пришел в себя. А когда снова поднял глаза на картину, мне невольно помыслилось: «Венера, Венера! Кто на протяжении многих минувших эпох не стоял перед тобой в смятении чувств испытывая нежное томление через твое обаяние».

По связи с раздумьями о картине мне неожиданно припомнился отработанный каменный карьер в окрестностях Пирны — ближайшем предместье Дрездена. В этот карьер меня зазвал на второй неделе после окончания войны мой сослуживец по части Вася Егорычев. Мы с ним оформляли полковой клуб и пользовались у своих командиров неограниченной свободой. Возвратясь в одно воскресенье с довольно затянувшейся утренней прогулки, он предложил мне:

— Пойдем, покажу, где обитают гномы. Захвати этюдник.

Но писать в карьере мы не отважились: его обширная, дико заросшая лесом падь внушала страх. Не было гарантии, что тут не угодишь на мушку спрятавшегося эсэсовца. Надо было захватить не этюдник, а автомат. Мы едва решились подойти к тесному отверстию главной штольни, из которого торчали загнутые кверху ржавые рельсы — остатки узкоколейки.

Я вздохнул у картины при воспоминании о прошлом, испытывая перед «Венерой» стыдливое смущение за себя и за отсутствующего товарища: мы даже на десяток шагов поробели в тот раз проникнуть в штольню, тогда как богиня любви подвергалась длительному заточению в сыром кромешном мраке другого такого же подземелья, пока не была найдена там совокупно с другими сокровищами галереи. До извлечения их оттуда они временно охранялись от возможных вражеских диверсий. И как эти два дерева, вписанные Джорджоне в ландшафт картины, до сих пор словно оберегают чуткий сон богини любви, так наши воины той минувшей весной стояли у входа в подземелье на страже ее бессмертия.

Рассказ

С непогодицы на исходе лета в Мокром бору было действительно на редкость мокро. Стоками от частых ливней приутюжило к земле траву. Она поблекла, утончилась и лоснилась, подобно нитям муслина. Стволы деревьев совсем не просыхали снизу. В пазухе, где сучья смыкались со стволом, наметилась плесень. Кора пестрела яркими пятаками золотянки и кружевом серебристого лишайника. Они и при ненастье веселили глаз.

Панкрат бродил по этому небольшому лесу, приглядывался к старым осинам. Их осталось не так уж много. Отыскав подходящее дерево, он с силой ударял по нему обухом топора. Если при отдаче топор звенел, Панкрат шел дальше: ядреное дерево не занимало его.

— Все выбрали, — разочарованно ворчал он.

Но вот по одному стволу удар прошелся, как по лубяному коробу. В то же мгновение Панкрат услыхал над головой гул мотора. В такую непогодь — и вдруг самолет? Еще раз ударил — на его лицо посыпались холодные брызги, а над бровью как бы прикоснулся горящий уголек. Панкрат пальцами чекнул себя по лбу. В щепоти оказалась раздавленная пчела. Другая запуталась в его бороде и нудно жужжала. Панкрат отбежал от осины шагов на двадцать — пчелы не преследовали (в пасмурные дни они не удаляются от гнезда) — и обрадованно воскликнул:

— Ого, подкинь в кочегарку! Вот так оно! Только загребай. Панкрат Лукич!..

Да, радоваться было чему, он не зря побродил и вымок в бору. Из дуплистой осины выйдет несколько кадушек: и под соленье, и под яблочки‑кисленцы с брусникой, и под этот даровой мед. А его в осине, наверно, не менее трех пудов. К тому же рой. Есть примета: дикие пчелы приживисты и плодовиты. В три года от них получишь целую пасеку. А это как раз было его заветной мечтой. После ухода на пенсию он уже дважды пытался заселить улей «покупной» семьей — и все неудачно: первый рой при зимовке в подполье погубили мыши, а второй поддался пчелам‑грабительницам и сам улетел к ним же. И вот опять представился случай…

Чтобы запомнить осину, он прислонил к ней срубленную молодую елку и пошел домой. Дождик иссяк, но потянувшим ветерком шевелило листву, и с нее горохом осыпались полновесные капли. Промокший, выбрался на опушку. В тучах над деревней образовался разрыв. Под щелью бирюзового прогала облачную бахрому точно подожгло предвечерним солнцем. Засверкали капельки и на колючках жнивья. Рыжее поле сделалось каким‑то празднично‑веселым. Тем непригляднее выделялись на нем до сих пор не убранные суслоны. Они набрякли от дождей, побурели и показались опаленными. «Гноят хлеб работяги непутевые, — посетовал на колхозников Панкрат. — Их бы на производство, там бы им гужи‑то подтянули…» Рожь скосили лафетной жаткой; потом разнепогодилось, и обмолот ее задержался. Но пожурить однодеревенцев у него вошло в привычку, был бы только повод. Проработав на картонной фабрике тридцать лет печником и истопником, он втайне кичился своей непричастностью к колхозу.

Дома наспех переоделся, вытащил из предбанника улей, выскоблил внутри в смоль затвердевшие пергу и вощину и стал устанавливать на колышке посреди огорода. За этим занятием его и застала возвратившаяся с тока супруга — бодрая женщина лет шестидесяти*

— Зачем выставил? — через изгородь спросила она Панкрата про улей, держась за колья, точно вела трактор.

— Плесень набилась. Пусть проветрится, — уклончиво ответил Панкрат.

— Нашел ли дублянку‑то?

— Нашел. Завтра вызволю как‑нибудь.

— А что сегодня‑то вернулся пустым? Вырубил бы колоду кадки на две и принес бы. Больно полая‑то нетяжела.

Панкрат нервозно ухмыльнулся:

— Хм… нетяжела! Взвесила — и приказала. Какой директор, подкинь в кочегарку! Попробовала бы принести сама.

— Да мне что… — оторвала Ульяна руки от кольев, но с места не отошла. — Сам же нахвалился в письме Василию: «Насолили груздей». Где насолили‑то? В чем? Пролежат в корзине‑то еще день‑другой — и выкидывай.