Из Феодосии мы двинулись дальше только на рассвете. В Ялте нас встретил сын Вернадского, который в ожидании отца выходил к каждому пароходу, прибывавшему из Новороссийска. Пароход должен был стоять в Ялте целый день и я отправился с Вернадским. Дача их была далеко от города — в горах. День был чудесный — светило яркое солнце. Никогда прежде не видал Ялты в январе. На даче собралась теперь вся семья Вернадского и заговорили о том, что делать дальше. Все надеялись, что дела Добровольческой Армии весной улучшатся и можно будет вернуться в Киев. Все же я решил продолжать мой путь в Югославию, надеясь скорее достигнуть Киева через Польшу. Вечером вернулся на пристань. Пароход должен был отплыть с рассветом. Утром мы шли вдоль хорошо мне знакомого Крымского побережья. Погода была хорошая и можно было различать места, знакомые по прежним путешествиям.

Большинство пассажиров сошло в Севастополе и я гулял по почти пустой палубе, ожидая отплытия парохода. Вдруг кто‑то меня окликнул с берега. Оказался Я. М. Хлытчиев, мой бывший ученик, а после сотрудник по Петербургскому Политехническому Институту. Он спрашивал куда я еду. Я ответил, что направляюсь в Одессу, а оттуда буду пробираться в Югославию. Тут только я узнал, что Одесса была уже занята большевиками. Хлытчиев советовал остановиться в Севастополе, откуда иногда ходят пароходы в Константинополь. Я последовал этому совету и, захватив свой чемоданчик, спустился на набережную. С Хлытчиевым оказался еще один из моих бывших учеников, который, как местный житель, смог раздобыть мне комнату.

Началось мое житье в Севастополе. По утрам отправлялся на базар, где можно было купить хлеб и какую-то мелкую копченую рыбу. С этим я возвращался домой, кипятил воду в имевшемся у меня жестяном чайнике и устраивал завтрак. Таким же образом происходила еда в конце дня. В Севастопольские рестораны не заходил. В них всегда было много офицеров, а встречаться с ними, как показал опыт в Феодосии, было небезопасно.

После завтрака отправлялся в центр города, где всегда можно было встретить кого‑либо из старых знакомых. В один из первых дней встретил профессора Белелюбского. Последний раз я виделся с ним в 1917 году в Путейском Институте, где было устроено юбилейное торжество по случаю пятидесятилетия окончания им Института. За три года Белелюбский сильно постарел и с трудом передвигался. Ему дали временное пристанище в Институте по изучению флоры и фауны Черного моря, а для получения пищи ему приходилось ходить с судками в ресторан, где до революции он бывал почетным гостем, как один из известнейших русских инженеров. Годы революции были особенно тяжелы для стариков, знавших лучшие времена — они уже не могли принимать активного участия в жизни страны, а их имущество было взято революционным правительством. Они были осуждены на нищенское существование.

Встретил здесь также моего коллегу по Киевской Академии Наук профессора Тарановского, известного специалиста по русской истории. Он переехал в Севастополь со всей своей семьей, привез даже няню и теперь совершенно растерялся. — не знал, что предпринять. Вместе с Тарановским держался юрист Чубинский, бывший профессор Демидовского Лицея, переселившийся во времена Гетмана в Киев и ставшего украинским сенатором. Во время наших прогулок по Севастополю к нам присоединялся и Хлытчиев. Конечно, все время обсуждался вопрос, что делать дальше. Особых разногласий не было и мы скоро согласились, что нужно ехать в Югославию и там переждать время российской разрухи.

Севастополь был в зоне французской оккупации. За два года странствований мне пришлось наблюдать три сорта оккупации: в Киеве были немцы, в Ростове и Екатеринодаре — англичане и в Севастополе — французы. Характер этих трех оккупаций был весьма различен. Немцы относились к населению дружественно и даже пытались внести некоторый порядок. Англичане держали нейтралитет. Их войска были изолированы, — никакого контакта с населением. Французы полагали, что время оккупации может быть использовано для собственного обогащения. В Севастополе в то время собралось немало беженцев, которые для своего существования должны были постепенно ликвидировать имущество, захваченное с собой при спешном отъезде из дома. Французы занялись скупкой этого имущества. Я видел французов, ходивших по бульвару в дорогих шубах, в меховых шапках. Время для скорой наживы было весьма подходящее. Чтобы выехать из Севастополя нужно было иметь разрешение французских оккупационных властей. Те же власти занимались распределением мест в отходящих в Константинополь пароходах.

Скоро мы узнали, что в один из ближайших дней отходит в Константинополь французский пароход — надо было действовать. Мы направились с нашими документами к французскому консулу, по успеха не имели. Консул разъяснил нам, что пароход имеет специальное назначение — вывезти из Крыма оставшихся там иностранцев и нас с русскими документами он взять не может. Положение было безвыходное, но тут опять помог нам случай. Когда‑то, еще до войны, Общество Французских Инженеров присудило мне почетный отзыв за труды по строительной механике и выдало соответствующее удостоверение за подписью министра. Это удостоверение у меня сохранилось и я предъявил его консулу. Эффект был неожиданный. Консул переменил тон и выдал разрешение на пароходное место не только мне, но и моим спутникам и их семьям. Всего мы получили одиннадцать разрешений. Это был, кажется, единственный случай в моей жизни, когда документ об академическом отличии имел практическую пользу. Выдавая разрешение, консул уведомил нас, что пароход отплывает на следующее утро. У меня почти не было вещей и сборы были короткие.

Я явился на пароход одним из первых и мог наблюдать погрузку иностранцев. Почти все иностранцы оказались русскими евреями с эстонскими, латышскими, литовскими и другими такого же рода документами. Их всех французские власти обложили некоторой данью, не знаю в чью пользу и только мы, русские, проехали даром. Пароход был маленький, грузовик около 2. 000 тонн водоизмещения. С верхней палубы пассажиры спускались по примитивной лестнице в трюм — большое помещение, в котором когда‑то возили уголь. Каких‑либо приспособлений для пассажиров не было и каждый должен был проявить изобретательность для дальнейшего устройства своей пароходной жизни.

Пароход был Далматинский и французы завладели им только после войны. Далматинская ' прислуга явно благоволила к нам русским и скоро появились разные усовершенствования нашей жизни. Сенатор Чубинский с женой получили две раскладные кровати. Для жены Хлытчиева служащие очистили одну из служебных кают и она устроилась совсем комфортабельно. Хлытчиев получил гамак, но подвесить его как следует не было возможности. Оба конца гамака были подвешены в одной точке, так что в нем можно было только сидеть, но не лежать. До сих пор помню фигуру сидящего в гамаке Хлытчиева в хорошем темном костюме, в котелке и с сигарой в зубах.

Когда наступили холода, ему пришлось раскрыть зонтик, так как от конденсировавшегося под потолком пара получался в нашем трюме настоящий дождь. Семья Тарановского расположилась на каких‑то ящиках. Мне удалось найти доску. Подложив под концы ее два полена, я получил ложе, на котором и проводил большую часть времени. Когда началась конденсация паров и пошел дождь, пол нашего трюма покрылся слоем воды, но вода не достигала верхней поверхности моей доски и я оставался на сухой площади.

Мы не имели никакого представления о том, сколько времени займет наше путешествие. В нормальное время можно было добраться до Константинополя за сутки — нам же пришлось жить в трюме больше трех недель. Уже первая ночь оказалась очень беспокойной. Подул сильный ветер — началась качка. Мы шли из Севастополя в Евпаторию. Наши далматинцы не знали Крымского побережья и среди ночи начали разыскивать какого то русского моряка, который, по их мнению, мог кое что знать о расположении минных заграждений. Не помню был ли найден нужный моряк, но все обошлось благополучно и утром мы подошли к Евпатории. Тут мы простояли целый день и только вечером отправились в Ялту, где тоже должны были взять каких то «иностранцев».