— И для тебя, Сереженька, найдется чай с вареньем, — ласково сказала Ефросинья Никитична. — Да еще румяненьким пирожком угощу.

— А если половина заставы будет стрелять на пятерки, где вы наберетесь варенья и пирожков, Ефросинья Никитична? — спросил Трубников.

— Своего не хватит — у соседей займу, — внушительно сказала Ефросинья Никитична. — В магазин не поленюсь сбегать, только бы стреляли хорошо.

В общем-то тот шофер, который вез Костю с отцом на заставу, оказался прав: неважно стреляли только новички, служившие в армии по первому году. Да и так ли уж неважно? Все вытянули на тройки. Видимо, стрельба — только с виду дело простое…

Солдаты, свободные от пограничных нарядов, остались смотреть на стрельбы. Костя с Санькой тоже, конечно, остались.

Первой на огневой рубеж вышла Ефросинья Никитична. Вооруженная старой винтовкой, никаких третьих упражнений она не признавала:

— От меня и так вражина не уходил живым-здоровым, — сказала она.

И если бы не орден Красной Звезды на ее груди, то Костя, наверно, не очень-то поверил бы ее словам.

Выходила она на огневой рубеж так, как выходят немолодые люди на работу: твердым неторопливым шагом человека, привыкшего все делать обстоятельно, не спеша и наверняка. Вот она уже лежит на земле, держа перед собой винтовку, привычно прильнув щекой к деревянной ложе и как бы сросшись с землей. И откуда у пожилого человека взялась такая прыть: только что шла неторопливо и вроде бы устало, и вдруг уже готова вести огонь!

До блиндажа, откуда показывалась поясная мишень, было метров триста. Ефросинья Никитична пристально вглядывалась в зеленый холмик, сурово сощурив глаза и строго сжав губы. Это уже был совсем другой человек. Не та привычная старушка, домовито хлопотливая, заботливая — хоть и ворчливая, но в общем-то добрая мирная бабушка. Это уже был солдат, от которого врагу не дождаться пощады.

Неслышным для Ефросиньи Никитичны голосом майор Чистов скомандовал в телефонную трубку:

— Показать поясную!

И только успел взметнуться над холмиком блиндажа маленький зеленый силуэт — в тот же миг погремел выстрел, и, покачнувшись, мишень скрылась, как будто упала смертельно раненная.

— По всем правилам действует мать! — одобрительно прогудел полковник. — Так учили нас до войны.

И снова голос майора Чистова:

— Показать поясную!

И снова качнулась простреленная мишень. Так повторялось три раза.

Полковник сказал обычное свое немногословное:

— Молодец! Пятерка!

— Вот уже седьмой десяток, а старость обходит тебя, Никитична! — сказала Мария Васильевна и растроганно обняла ее. — У меня уж, наверно, и не получится так.

— Не наговаривай-ко на себя напраслины. На-ко бери да стреляй, — Ефросинья Никитична бережно подала ей свою винтовку.

— Неужели это та самая? — с радостным удивлением спросила Мария Васильевна, пристально разглядывая винтовку.

— Она! — гордо отвечала Ефросинья Никитична. — Ее еще твой Павел в руках держал, да и стрелял… На складе стоит. Спасибо ребятам — берегут. Кроме меня, никто и не касается. В музей просили — не отдала. Пока я жива, пусть при мне будет.

Наверно, просто невозможно плохо стрелять из такой знаменитой винтовки. Потому что, когда кончила стрелять Мария Васильевна, полковник тоже сказал ей свое немногословное:

— Молодец! Пятерка!

Ефросинья Никитична отошла в сторонку, извлекла из провизионной сумки мешочек, в котором были протирка, ершик и жестяная масленка с двумя горлышками. Все это разложила на чистую тряпочку и не торопясь стала разбирать для чистки винтовку.

Костя и Санька на корточках сидели возле Ефросиньи Никитичны, смотрели, как ее пальцы, словно лаская каждую деталь затвора, разбирают его на части. Пальцы ее сновали так же ловко и привычно, как вчера, когда она вязала на спицах носок своей внучке.

Когда приехали домой, Валентина Николаевна, узнав о том, что по утрам Костя бегал на речку в одних трусиках и что даже нырял с вышки, которая почему-то казалась ей ничуть не ниже парашютной, пришла в ужас:

— Бегать в одних трусиках? Да вы с ума сошли, мужчины? Простудиться же можно!.. Прыгать с вышки? Ужас! И как только голову не свернул!..

Перепало и Сергею Ивановичу:

— Еще отцом называется!.. Предоставить несмышленого ребенка самому себе и глядеть со стороны, как он там простужается, прыгает… А если бы воспаление легких прихватил или ногу сломал?

— Во-первых, Костя не ребенок: ему уже двенадцатый год пошел, — серьезно возражал отец. — А во-вторых… Почему тебе только одни ужасы мерещатся — воспаления, сломанные ноги и тому подобная ерундистика?.. Неужели мужчины такой уж легкомысленный народ?

Эта тема была любимой в родительских спорах: о женском благоразумии и мужском легкомыслии.

— Вот что, Валентина ты моя Николаевна, спорить мне надоело — каждый раз одна и та же песня, — хмуря брови, сказал отец. — Тут у меня записи для будущей книжки. Почитай-ка на досуге, кое-что может и пригодиться тебе…

Но какому мальчишке не интересно знать, что о нем думают взрослые?

И Костя прочитал эти отцовские раздумья.

И вот что он там вычитал.

«Очень хорошо, что мы с Костей очутились на заставе дней за десять до приезда Марии Васильевны Горностаевой. Из ныне здравствующих пограничников только двое знали ее: Ефросинья Никитична да ее сын Василий Николаевич, нынешний замполит заставы. Не только знали, но и вместе были все те первые трагические дни войны. Вместе воевали, вместе хоронили погибших друзей, вместе пробивались из смертельного кольца окружения.

Все дни, пока ждали Марию Васильевну, были наполнены не просто ожиданием и разговорами. Пограничники много работали, украшали свою заставу, усиленно занимались строевой подготовкой, тренировались на турниках и брусьях, репетировали разные номера художественной самодеятельности. И все это — в часы, свободные от пограничной службы.

И Костя был не просто свидетелем, а самым активным участником этой большой, нелегкой, но радостной работы. Только не ходил в пограничные наряды, а так делал все, что делали солдаты. И оказалось, что не такой он хрупкий: может в одних трусиках бежать по утреннему холодку на речку и при этом не только воспаления легких, но и пустякового насморка не прихватить. Оказывается, он создан не для того, чтобы тонуть в воде, а по-настоящему плавать и даже прыгать в речку с высоких мостков. Оказалась не страшной для него и физическая перегрузка. Тепличную синеватую бледноту на его коже сменил прочный коричневый загар.

Рано или поздно это, вероятно, произошло бы с ним. Но деятельная жизнь заставы накануне приезда Марии Васильевны ускорила его физическую перековку.

Как-то утром на спортивной площадке появились Костя и Саня, только что вернувшиеся с речки. Ребята вроде бы должны были переутомиться: все-таки от речки, все эти восемьсот метров, бежали бегом. Саня с ходу повесил полотенце на забор спортплощадки и стал легко и ловко лезть по канату. Костя, вскинув голову, с завистью наблюдал за ним.

Добрая зависть — хороший помощник.

Потому что потом и Костя стал пробовать свои силы. Только пробу эту никак не назовешь успешной: уцепившись за канат руками, Костя болтался вялой сосиской. Саня что-то говорил ему, по-командирски строго, потому что беспомощное болтание прекратилось, — Костя охватил ногами канат и с большими усилиями стал продвигаться вверх. Он и до половины каната не добрался, обессиленный, соскользнул на землю и, морщась от боли, стал разглядывать ладони. Саня и тут ему выговаривал что-то строгое. Костя слушал и согласно кивал головой… Что ж, сегодня не одолел канат, а завтра обязательно одолеет…

Так, наверно, учил его Саня бегать, плавать, прыгать в воду с высоких мостков — всему тому, без чего не может быть хорошего солдата.