— Здравия желаем, Мария Васильевна!

Она прижала руки к груди, подошла к полковнику и попросила:

— Григорий Кузьмич, дайте, пожалуйста, «вольно».

— Есть, Мария Васильевна! — полковник отрывисто козырнул и скомандовал: — Вольно!

По шеренгам прокатился легкий шумок, похожий на шелест. Суровые, строгие, минуту назад казавшиеся неприступными, лица солдат вдруг преобразились, подобрели сразу. И теперь солдаты в самом деле стали похожими на сыновей этой женщины. Она подошла к Чистову, по-матерински поцеловала его и сказала довольным голосом:

— Вот и увидела, кто командует нашей заставой!

— А это кто, Машенька? Ну-ка, узнай! — Ефросинья Никитична подвела ее к капитану, замполиту заставы.

— Василек? — растерянно спросила Мария Васильевна. — Не может быть!

— Он самый, ваш бывший подносчик патронов! — радостно ответил капитан.

— Вон ты какой вымахал! — Мария Васильевна добрыми глазами оглядела замполита с ног до головы и покачала головой: — Был Василек, парнишка, а теперь смотри ты — капитан!.. Весь в батюшку родного, только тот вроде покрупнее был. Был… А я вот и сейчас его голос слышу.

Лицо Марии Васильевны помрачнело вдруг.

— Сколько хороших людей полегло тут!.. — со вздохом проговорила она, взглянув в сторону границы. — Сколько тут святой крови пролито!..

Не раз видел Костя эту мраморную доску, привинченную к стене чуть левее и выше дверей. Лишь тогда, когда впервые увидел, он остановился перед ней и медленно, как дошкольник, прочитал, чье имя носит эта пограничная застава. Потом он, пробегая мимо, даже забывал взглянуть на нее. Привык. Ко всему, даже вот к такому привыкает человек…

Но сегодня Костя опять разглядывал ее, сосредоточенно нахмурившись.

И не один Костя разглядывал эту мраморную доску, увенчанную пятиконечной звездочкой.

Запрокинув седеющую голову, немигающими глазами смотрела на высеченную золотом надпись Мария Васильевна. Она читала, беззвучно шевеля губами, как будто вдруг разучилась читать. Придерживая ее под руку, рядом стояла Ефросинья Никитична и тоже читала про себя, в точности так, как читала она несколько дней назад телеграмму о скором приезде Марии Васильевны.

Много людей стояло перед мраморной доской. Но было очень тихо, только кашлянет кто-нибудь или вздохнет глубоко. И эту печальную строгую тишину нарушали лишь жаворонки, неподвижно висевшие в голубом поднебесье. Вдруг каркнула невесть откуда взявшаяся ворона. Но, испугавшись настороженной тишины, торопливо скрылась за соснами. Далеко в стороне стоял лосенок — на своем веку он еще никогда не видел такого множества людей.

— Пойдем, Никитична, — тихо, словно очнувшись, сказала Мария Васильевна.

— Пойдем, Васильевна.

Женщины первыми медленно поднялись по ступенькам крыльца. За ними так же медленно двинулись и остальные. Пошли и Санька с Костей.

Костя был уверен, что ему известны все уголки этого большого двухэтажного дома. Он побывал и в солдатской казарме, и в аппаратной, и в дежурке, и в канцелярии, и в аккумуляторной, и в столовой, и в сушилке. А про хозяйственную комнату и говорить нечего — здесь была его радиомастерская.

Но все-таки оказалось, что он не побывал в самом главном месте: в казарме на втором этаже, рядом с хозяйственной комнатой. Наверное, подумал, что она ничем не отличается от первой казармы — огромной комнаты, заставленной солдатскими койками.

И зря так думал.

Вторая казарма отличалась от первой.

Отличалась тем, что у дверей на специальном возвышении, похожем на маленькую сцену в деревенском клубе, стояла обыкновенная железная солдатская койка, аккуратно заправленная, с белым вафельным полотенцем на передней спинке. На стене над койкой в позолоченной рамке висел портрет молодого человека в военной форме старого образца. На петлицах гимнастерки были знаки различия лейтенанта — два кубика. С портрета весело щурились улыбчивые глаза лейтенанта. И молодое, без единой морщинки лицо его было таким живым, как будто лейтенант вот-вот тряхнет светлой головой и скажет приветливо:

— Здравствуйте, друзья!

Чуть ниже портрета к стене была прикреплена полоска бумаги с надписью:

Мария Васильевна глядела-глядела на портрет, вдруг она уронила свою голову на грудь Ефросиньи Никитичны.

Костя, чтобы не расплакаться самому, тихонько выскользнул из казармы.

— Что с тобой? — тревожно спросил его Санька, появившийся вслед за ним.

— Да так… Они, наверно, в хозяйственную комнату пойдут. Надо убрать приемник, — пряча глаза, уклончиво ответил Костя.

Но Санька был не из тех, кого легко можно было провести. Он спросил:

— А честно?

— Честно, честно… — хмуро и нехотя проговорил Костя, отворачиваясь в сторону. — Не могу я, когда плачут… Еще сам разревусь.

— Ну и что такого? Вон Григорий Кузьмич слезы вытирает, а все-таки полковник.

Ничего вроде бы такого утешительного не сказал Санька, но Косте сразу почему-то стало легче. Ему так и хотелось сказать: «Хороший ты все-таки парень, Санька, настоящий друг». Но этого Костя не сказал. Благодарно улыбнулся:

— Я уже успокоился. Здесь будем ждать людей или в казарму пойдем?

— А чего нам здесь стоять? Пойдем к людям, — рассудительно, как взрослый, сказал Санька.

Когда они вошли, Мария Васильевна уже не плакала. Она не спеша ходила возле койки Горностаева: подушку, лежавшую на байковом одеяле плашмя, она поставила на уголок, и теперь подушка возвышалась над постелью белым треугольником. Рядом с этим треугольником Мария Васильевна положила на одеяло вафельное полотенце, сложенное аккуратным квадратом. Сказала:

— Так любил Паша. И так у нас вся застава заправляла койки.

Старшина вопросительно посмотрел на майора Чистова. Тот утвердительно кивнул головой. Сообразительные солдаты поняли этот немой, но выразительный разговор. Прошла какая-то минута, и все койки в казарме выглядели так, как любил лейтенант Горностаев, как было на заставе еще при жизни этого светловолосого человека с веселыми глазами…

Кроме портрета лейтенанта Горностаева и надписи над койкой, были на стене и другие предметы: над изголовьем койки на гвоздике, вбитом в стену, висели военная фуражка старого образца со звездочкой, планшетка и полевая сумка — потертые, порыжевшие от времени.

Это о них когда-то говорил Санька, обещая потолковать со своим отцом, чтобы он отдал их Косте для школьного музея. Нет, не стоит и затевать этого разговора. Костя понял, что все горностаевское нужно и самой заставе. Для солдат-пограничников и фуражка эта и порыжевшие полевая сумка с планшеткой не просто вещи, а живая память о живом человеке.

Мария Васильевна подержала в руках фуражку, осторожно провела платочком по лакированному козырьку, бережно повесила ее на место. Потом это же проделала с полевой сумкой и планшеткой.

— Как окончил училище, так и получил все это. Собирался обновить свою амуницию, — сказала Мария Васильевна и опять вздохнула. — Да вот война помешала… А револьвер не сохранился?

— Долго хранили, да пришлось сдать в Пограничный музей, — ответил майор Чистов. — Они у нас и это хотели забрать, да мы отстояли все-таки. Взяли еще схему обороны, которую он сам чертил.

— Если правду говорить, так Паша только подписал, а чертила я, — улыбнулась Мария Васильевна. — Как раз за неделю до войны.

— Верно. Схема была помечена шестнадцатым числом, — подтвердил майор Чистов.

Нет, очень хорошо, правильно сделал Костя, что вернулся в казарму. Слышать такой разговор! Слышать своими ушами! Отец, конечно, пересказал бы — вон он пристроился на подоконнике и торопливо пишет в блокноте. Но ведь даже хороший рассказ никогда не заменит того, что ты увидишь собственными глазами, что услышишь собственными ушами, что потрогаешь своими руками…