Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Стекла в двух окнах большой комнаты блестели от солнца, и из-за света с трудом просматривались дома напротив. Занавеска у открытой форточки висела плоско, не колеблясь.

— Лучше сегодня купить, — сказал он. — А то, пожалуй, и поздновато будет сажать.

— Вы так думаете? — посмотрела она на него.

Он хмыкнул.

— Почти уверен.

— Так что же делать?.. Вот что… Вы посидите, поговорите с мамой. А я быстро схожу: базар близко.

— Ну нет… Я с вами, — твердо заявил он. — Только… накинуть бы что-нибудь, а то в форме неудобно. Патруль еще подвернется.

— А что? Да… Могу дать плащ брата, — она вынула из шифоньера серый прорезиненный плащ, пахнущий нафталином, и сказала: — Старший брат у меня тоже на фронте.

Свободный от бинтов, от забот и обязанностей, он весело толкался на базаре меж подвод, среди длинных деревянных столов и фанерных киосков, словно нигде уже не шла война, не гибли люди, а было только слепящее солнце на чистом, без единого облака, небе да эта женщина рядом, казавшаяся ему сейчас еще ниже ростом: голова ее едва доходила ему до плеча. Но походка у ней была быстрой, увертливой, движения неуловимо точными, и в толпе она то и дело его обгоняла. По базару шныряли спекулянты с лисьими лицами, у больших весов громко ругались две толстые бабы, а у забора сидел на земле безногий инвалид, с ловкостью фокусника перекидывал три карты и зазывал людей поиграть. В непросохшем полутемном проходе по тылам киосков Андрея Даниловича потянула за рукав цыганского вида женщина в длинной, свисавшей до пят, шали.

— Купи, дорогой, своей милой духи, — шептала она, кося по сторонам аспидно-черными глазами. — Довоенные. «Манон». Любая за такие полюбит.

Обрадованный, что может сделать подарок, он расплатился новыми сотенными бумажками и сунул плоский флакон в карман. Догнал Аллу Борисовну, когда она уже нацелилась покупать картофель. Поверх ее головы он увидел на прилавке крупные розовые клубни и тронул ее за локоть.

— Зачем? Другую взять надо.

— Разве не все равно? — она повернула голову и вскинула к его лицу ресницы.

— Совсем даже не все равно, — с удовольствием отмечая, что ресницы у нее густые и загнуты на концах, принялся объяснять он. — Надо взять мелкого, семенного, да и другого сорта. А это не сортовая вовсе. Вообще-то, похожа на «красную розу»… Наверное, вкусная. Но посади такую — больше половины в зиму зазря пропадет.

Она искренне удивилась:

— Вот не знала… Хорошо, что сказали.

Вблизи ворот торговала с подводы женщина в кирзовых сапогах и, несмотря на тепло, в ватнике. Продавала она то, что и нужно — «лорх», но запрашивала страшно дорого, и он отчаянно, как не стал бы, конечно, делать, если бы покупал для себя, торговался. Уступив и приняв деньги, она сказала обиженно:

— А еще военный. Вижу вон — погон из-под плаща торчит.

Алла Борисовна засмеялась.

— Мастер вы торговаться, лучше некуда, — сказала она и осмотрелась, нет ли кого с тележкой поблизости, чтобы довезти картофель до дома.

— Я донесу, — сказал он. — Здесь же недалеко.

— Нет, нет… Вам нельзя. Вы что, убить себя хотите?

— Да на правом ведь плече понесу…

— Все равно нельзя. Что вы? Ни в коем случае.

— А-а… — отмахнулся он, молча забрал в руку верх мешка и, присев, кинул мешок на плечо. По телу огнем полыхнула боль, перед глазами поплыли оранжевые круги, на лбу крупными каплями выступил пот.

— Я же говорила… Говорила, — чуть не заплакала она. — Сейчас же бросайте. Слышите? Ну!

Но Андрей Данилович справился с болью и твердо пошел к выходу. Догнав его, она пристроилась позади, подставила плечо под свисающий конец мешка. Так и шли: он — впереди, а она — за ним, касаясь его бока грудью.

Дома она сердито велела ему сесть на диван и расстегнуть мундир, а сама открыла в невысоком, округло-бокастом черном комоде верхний ящик и, низко склонившись, сунувшись в него лицом, принялась там рыться. Андрей Данилович послушно сел. Пружины дивана тяжело вдавились, звякнули, запели, и он подумал: матрац давно пора перетягивать. Сбоку он видел, как она озабоченно хмурится у комода, ломая, как в госпитале, углом брови, и ему стало неловко. Он почувствовал себя виноватым перед ней, потому что и правда устал с непривычки, в глазах было темно, словно день померк, в боку и в пояснице покалывало.

В комнату, приоткрыв дверь, заглянул наголо остриженный мальчишка, и Андрей Данилович, чтобы хоть что-то сказать, спросил:

— Ваш?

Она глянула на него поверх ящика.

— Кто? О чем вы? А-а… — увидела мальчишку и глаза у нее заблестели. — Конечно, мой. Младшенький. Верно — похож? Весь в меня.

Андрей Данилович и сам понял, что сказал глупость: мальчишке по виду было лет двенадцать, никак не меньше. Решив поправиться, переспросил упавшим голосом:

— В смысле — родственник?

— Ох, господи-и!.. — нарочито тяжко вздохнула она. — Ну ясно же, не сын. Племянник это мой. Миша. Сын брата.

Достала из ящика пакетик с порошком и принесла в стакане воды.

— Выпейте вот это. Станет лучше… если не совсем надорвались. И надо же таким упрямым родиться… Хорошо, если все обойдется.

— Да зачем? Ничего ведь и нет, — попытался он отстранить ее руку.

— Ну, что вы, в самом деле, за человек такой? Скажите-ка мне… — она нетерпеливо сунула ему стакан ко рту. — Знаю я, как все бывает. Пейте без разговора.

Пришла из кухни ее мать и принесла только что вскипевший чайник с еще подрагивающей от пара крышкой. Достала из буфета матового стекла вазочку с вишневым вареньем, фарфоровые чашки, тонко нарезала ломтики хлеба и позвала всех пить чай. Усиленно угощала Андрея Даниловича, и он, смущаясь, не в силах был отказаться, пил чай чашку за чашкой, ел варенье, пока не заметил, что едят его только он да мальчишка, что на варенье уже образовалась твердая корочка и, значит, стоит оно в буфете давно и предназначено, видимо, специально для гостей. Тогда вконец засмущался и вскоре стал прощаться.

Перед тем, как уйти, незаметно поставил на комод флакон с духами.

В госпиталь он вернулся молчаливым, недовольным собой. Мысленно ругая себя за неуклюжесть, за скучность, вечером долго не засыпал и все ворочался в кровати; простыня комом закатывалась под бок, подушка казалась плоской, и он, чертыхаясь сквозь зубы, вставал, расправлял простыню, зло и сильно взбивал кулаком подушку. К полуночи притих, успокоился. Лежал на спине и клялся, что завтра, когда она придет, он будет другим — веселым и ловким.

Утром она, свежая, смеющаяся, заглянула к ним в палату задолго до обхода.

— Ну как, много вчера симпатичных парней в городе видели?

— То есть?.. — не понял Андрей Данилович.

— Как же так? — удивилась она. — Вы же специально конкурировать прибыли. В парадной форме.

— А-а… — вспомнил он и буркнул: — Что-то не замечал.

— Бедный город. Несчастные девушки, — вздохнула она.

И он не нашел, что ответить.

Все лето он ходил к ним домой. Возле подъезда руки и ноги у него слабели, холодела спина, но он упрямо поднимался на третий этаж, ждал со стесненным дыханием, когда откроют, а потом, дивясь на себя, больше разговаривал с ее матерью или рассказывал про войну ее племяннику и страшно боялся остаться наедине с ней. Смутными, удивительно неопределенными были те дни его жизни. Он стал рассеянным и часто задумывался. О чем?.. На это он и сам не смог бы точно ответить: путаными были его мысли, расплывчатыми. В библиотеке госпиталя он прочел стихи: «Под березою был похоронен комбат. Мы могилу травою укрыли… В ствол березы ударил снаряд, и береза упала к могиле». И хотя раньше он не любил стихи, не очень-то их понимал, сейчас от жалости к книжному комбату у него вдруг проступили на глазах слезы. Он даже вздрогнул и осмотрелся с испугом: не видит ли кто?

Он полюбил вставать ночью. Накидывал, как халат, на плечи мягкое байковое одеяло и тихо, боясь разбудить соседа, подходил к окну, тянул на себя створки и подставлял грудь под струю прохладного воздуха. Далеко вокруг виднелись редкие огни работавших по ночам предприятий, и с пятого этажа казалось, что это звезды отражаются в черной воде. Он смотрел в эту черную воду, на эти желтые звезды, удивляясь и тому, что привела его война именно сюда, в далекий от родных мест город, и непонятной своей душевной мягкости, слабости.

8
{"b":"543848","o":1}