Слушая полковника, Андрей Данилович все вспоминал статью о себе. Перед глазами так и пестрели названия сел и городов: сколько пройдено по стране, по Европе — до Берлина. А от него — к Праге. Он завершил мысленно этот список тихой своей деревней, припомнил трухлявые бревна дома, кисловатый, бражный запах от куч зерна в поле и усмехнулся.
— Меня ждут жена и дочь, — назвал город. — Жена хочет учиться дальше, окончить аспирантуру.
— Да, да… Конечно. Всякому свое, — сказал начальник политотдела. — Жизнь большая, а вы молодой — найдете свое место. Желаю вам настоящего счастья.
Поезд уходил поздно ночью, провожали Андрея Даниловича шумной компанией, в вагон его внесли почти на руках, а когда состав тронулся, то провожавшие офицеры стали стрелять в небо по звездам. Военная жизнь закончилась и началась новая — гражданская, мирная.
Выходя из вагона на перрон городского вокзала, Андрей Данилович первый увидел жену. Она проталкивалась в толпе к поезду, подняв над головами людей руку с букетом цветов, и, похудевшая, с чуть запавшими щеками и резче проступившими скулами, выглядела взрослей, строже лицом, а от каблуков — и высокой.
Почти столкнулась с ним, побледнела, ойкнула, прижала букет к груди.
— Пойдем домой. Нас ждут, — неловко целуя его, сказала она и добавила с нервным смехом: — Ждут меня… с мужем.
Около месяца каждую ночь снилась еще Андрею Даниловичу война, спал он неспокойно, метался во сне, сдвигал брови, выкрикивал команды, но утром находил рядом жену, ощущал теплоту ее тела, дотрагивался до деревянной, на колесиках, кроватки дочери и уже на весь день глупел от покоя и счастья. А скоро наступила пора подыскивать работу, и он решил сходить в райком партии.
Секретарь райкома, человек не на много старше его, но с краснотой на воспаленных веках и с помятым усталостью серым лицом, выслушал его и задумался.
— Куда же вас определить? Да… Куда же? Куда? — Он, постучал карандашом по столу и спросил: — У вас специальность какая-нибудь есть? Что вы лучше всего умеете делать?
Увидев на пиджаке секретаря райкома три золотые нашивки за ранения и два ряда орденских колодок, Андрей Данилович признал его за своего, за фронтовика, и доверительно ответил, как близкому человеку:
— Воевать. Что ж еще?
— Воевать-то мы научились, это точно. Что да, то да, — усмехнулся тот и снова задумался. — Недавно мы вот начальника жилищно-коммунального отдела металлургического завода турнули. Нечист на руку оказался, — он посмотрел на Андрея Даниловича и неожиданно с надеждой в голосе сказал ему, тоже как близкому человеку: — Слушай-ка… Пойдешь на его место, а? Навоюешься, дай бог. И нам поможешь. Вместе будем воевать. А?
Отказываться после такого не повернулся язык.
Непривычное, колготное дело его утомляло, он возвращался домой поздно, еле передвигая ногами, с головной болью и с осевшим от постоянной ругани голосом. А дома начались свои беды… В двухкомнатной квартире жилось тесно. Вернулся из армии брат жены, и по ночам, когда дочь поднимала крик, сквозь тонкую стенку слышалось, как он, закуривая во второй комнате, гремит спичечным коробком. Утрами все торопились на работу, и в умывальнике устанавливалась очередь. Андрей Данилович любил мыться долго, шумно, плескать пригоршнями воду в лицо и на грудь, а тут обязательно кто-нибудь стоял в ожидании за спиной, и приходилось уступать место. Теща готовила еду на всех и постоянно жаловалась, что ей трудно хозяйничать: полученных по карточкам продуктов не хватало, а на базаре они стоили дорого, и на питание уходили почти все деньги. В тесноте и шуме двух семей заниматься жене было трудно, и у нее портился характер, а когда она обнаружила, что ждет второго ребенка, то совсем пала духом, раздражалась по пустякам, отчужденно смотрела на Андрея Даниловича потемневшими глазами и говорила:
— Просто ума не приложу, что дальше делать. В нашем-то положении — и второй ребенок… И как это мы допустили?
Чувствуя себя виноватым, Андрей Данилович отмалчивался и мучительно пытался найти выход. В одну из таких минут его внезапно озарило.
— Знаешь что?.. А давай-ка я дом построю! — От этой мысли у него даже сперло дыхание, и он понял, что давно мечтает о собственном доме, что жить в пятиэтажной громадине больше не может, его давят каменные стены, а широкий и плоский, без единого кустика двор опостылел.
— То есть, как это — дом построишь? — удивилась жена. — Что ты выдумываешь? Так вот просто взял и построил?.. Ерунда какая-то.
— Дадут ссуду, — ответил он. — Срублю дом, а рядом разобью сад. Здесь, на Урале, садов-то настоящих, считай, ни у кого и нет. А земля, между прочим, возле города для сада самая подходящая. Я уже приглядел. Вот и появятся у нас яблоки, груши, вишня. А в саду — тишина. Трава растет. В тени трава мягкая, сочная и темновато-влажная… Красота!
Слушая, жена покачивала головой и улыбалась, как на лепет ребенка. А когда разговор ей наскучил, сказала:
— Ну да делай как хочешь. Тебе виднее.
Дом Андрей Данилович поставил на окраине города, в местности, называвшейся Никитской рощей. Поодаль от дома, за буграми, горбатившимся пустырем, росли березы: серебристо-туманные по утрам, а к вечеру чеканно-золотистые, подсвеченные заходящим солнцем. По-деревенски тихо было вокруг, спокойно. Но город уже и тогда одним краем подбирался к роще, потом же из нее сделали парк, обнесли деревья литой чугунной оградой. В березах светились фонари, а с танцплощадки из парка доносилась музыка.
Быстрота, с которой ему удалось построить дом, всех поразила. Днем он неутомимо крутился на службе: выколачивал, где только мог, материал для ремонта запущенных в военные годы квартир, принимал от подрядчиков новое жилье и медленно, в ругани, в тяжелых спорах, расселял туда семьи рабочих; вечером же — до поздней темноты, до тех пор, пока в густых сумерках не переставала различаться белизна рук, катал с четырьмя помощниками — плотниками, работавшими с ним по договору, бревна на своем участке… От загара и от работы лицо его почернело. Он похудел, стал поджарым, тонким в поясе, но ходил стремительно, весело.
Закончил строительство к сентябрю и уже на второй день бродил с мерным шнуром за домом по участку земли, разбивая его под сад.
Жена хмурилась.
— Ты лучше бы отдохнул. Сад ведь тебе не к спеху.
В ответ он отмахивался: зачем ему отдых? Не нуждается он в нем. Наоборот, в ту пору почувствовал он новый прилив сил, спал крепко, просыпался хорошо отдохнувшим, с ясной головой, с пружинистой легкостью в ногах и снова мог волчком крутиться весь день на работе. Он загодя, осенью, завез для сада саженцы и уложил их в прикопочную канаву, засыпал корни землей, до цементной плотности пролив водой эту землю. Осенью отрыл он и ямы, чтобы сразу, как оттает весной земля, приступить к посадкам.
Дом, для усадки, для крепости, простоял всю зиму пустым. Переехали в него летом, и всем он сразу понравился. Бревна его, круглые, гладкие, одно к одному, долго сочились смолой, и во дворе пахло сосновым бором.
— Словно в деревне или на даче, — радовалась жена.
Ей полюбилось кормить по утрам купленных Андреем Даниловичем на базаре кур. Она выходила босиком во двор, забрав под косынку волосы, открывала дверку-курятника, напевно приманивала кур:
— Цып-цып… Цып-цып… Цыпочки… цыпуленьки, — и плавным, округлым движением руки бросала им хлебные крошки, будто вовсе и не кур кормила, а лебедей в озере.
Но эта игра быстро ей надоела. Она забыла о курах, да и вообще больше ни за что в хозяйстве не бралась. Андрей Данилович было обиделся, но скоро смирился: жена готовилась сдавать кандидатский минимум, работала над диссертацией. Бросив после войны хирургию и став детским врачом, она занималась самозабвенно, словно наверстывала упущенные годы. Сидела по вечерам за письменным столом, обложившись книгами, листала их, шурша страницами, делала пометки. Лишние книги сбрасывала под стол, в ноги. Одну половину лица ее розово освещала из-под абажура настольная лампа, и волосы на голове, пронизанные светом, казались пушистыми, легкими, в тени же неосвещенной стороны волосы были другими — тяжелыми и темными, точно смоченными водой. Когда она работала, к ней лучше было не подступаться. Даже если дети, дочь и сын, играя, подходили к столу, то и тогда она не прерывала занятий.
