9 ноября 1893 г.[30]
Целый год уже газеты гадают: будет, не будет — и вот оно наконец! Король одобрил. Вернулась наша грамота, как школьница с последнего экзамена. Много было радости в палате (среди либералов), цветов в вазах, улыбок на устах, довольства на лицах.
Никакого ущерба она не претерпела на королевском столе (хоть и долгонько там пролежала): какой ушла, такой и воротилась в объятия родителей (то есть либеральной партии). Зато дома в одну ночь совершенно переменилась (эти перемены всегда ночью случаются). Вечером еще «победой либеральной партии» звалась, а утром сделалась уже «заслугой оппозиции». В таком наряде и бегает теперь по улицам. Ну, да не беда: дурнушкой она от этого не стала.
Парламент уже к десяти часам битком был набит, в коридорах — не протолкнуться. Даже пташки перелетные вернулись, которых миль за двадцать, за тридцать застала новость вчера вечером.
И «горцы» свирепые, Габор Каройи с товарищами, в завидном числе собрались (впятером). Старый медведь Этвеш тоже вылез из своей берлоги — кофейни «Аббазия» — и уселся за Германом, который весело потирал руки, как купец, довольный хорошим барышом.
Собратья по партии тотчас принялись выпытывать у Этвеша (дело понятное — давно не видались):
— Ну, Карой, как дела? Вожаком доволен своим, Отто Германом?
— Ничего, вожак хороший, — отвечал Этвеш, раскачиваясь, по своему обыкновению, — только ведет себя как пастух, у которого целая отара прекрасных овец, а стоит какой-нибудь окотиться барашком шестиногим, он с ним одним и возится.
Не только депутатские скамьи, но и места для публики заполнились. Ряды красивых девичьих головок склонялись, улыбались там, на балконе, как цветы в саду. Оно и понятно: этих красавиц новый закон интересует куда больше, чем политиков. Женятся ли, скажем, Дарани, Йокаи или Урбановский — это еще неизвестно, а уж они-то наверняка замуж выйдут.
Но там не только юные девушки — и матроны были. Особенно одна бросалась в глаза — лет сорока с лишком, с сердитым лицом и в дорожном платье с капюшоном. Беспокойно жестикулируя, она пытливым взглядом искала кого-то среди «отцов отечества», собиравшихся в зал.
«Да это уж не Катанги ли, — стали догадываться некоторые. — Госпожа Катанги приехала!»
Новость молниеносно распространилась по залу. Алджернон Бёти кинулся в буфет и больше в тот день не показывался. Напрасно люди рассудительные его удерживали:
— Да брось, не выдумывай, ее, наверно, и на свете-то не существует.
Вдруг новое известие:
— Векерле идет!
За секунду перед тем слышалось только мирное бормотанье: с трибуны читались протоколы, объявления. Но тут словно ветер всколыхнул тихую поверхность, и сдержанный гул прокатился по залу.
Наконец двери распахнулись, и, как гнущий, треплющий деревья ураган, забушевала овация.
Впереди с обычной своей скромной, почти стыдливой улыбкой шел Векерле в новом, с иголочки сюртуке и белом галстуке с брильянтовой мушкой. Но под лучами солнца, заглянувшего в зал, в его черных волосах заблистало серебро. Изгонял, изгонял он его из валютной системы, а хитрое серебро вон куда: в волосы бросилось.
За ним шли остальные министры, Чаки в том числе. Их вчера в клубе дожидались, и Векерле, когда ему «ура» кричали, на них скромно перелагал всю славу: тем, мол, которые после придут, кричите.
Но они вчера не пришли: ни Чаки, ни Силади; а Силади и сегодня нет, хотя ему львиная доля славы причитается.
Заартачился, как упрямый ребенок: не хочу, мол, не надо мне жареного фазана. Сам же подстрелил его, а на жаркое не явился.
Министры давно расселись по своим креслам, а овация не умолкала. Даже на скамьях оппозиции раздалось несколько «ура» — редких, как далекие пастушеские костры.
Наконец буря стихла, и все с нетерпением стали ждать, пока председатель дожует жвачку будничных дел. Тотчас воцарилась мертвая тишина, и за «простофилю» встал Игнац Хелфи.
Это новое такое техническое словечко для обозначения той (достойной, впрочем, всяческого уважения) роли, которую иногда приходится разыгрывать для проформы.
Старый добряк Хелфи (или другой кто, но сегодня он) делает, скажем, вид, будто не читал вчера вечерней газеты, хотя сам же выбранил лакея, что поздно принес, сам в клуб побежал с потрясающей новостью да еще по дороге сотне человек сообщил, — даже в общество «Ганц» успел позвонить, в правлении которого состоит, и Кошуту в Турин телеграфировать. Но Хелфи в своем притворстве идет еще дальше: прикидывается, будто и утренних газет не видел, и не его в досаду вогнали унылые ламентации оппозиции, которая наподобие отчаявшейся влюбленной лепестки начала обрывать: а любит ли король одобренный им закон или не так уж любит? Может, плюнет, а не поцелует? К сердцу прижмет или к черту пошлет? (Что ж, и на это свой «ответ» последует.) Но мы не о том хотим сказать (хоть и можно бы), а о Хелфи, который с видом полного неведения задает вопрос Векерле: что там с этим законопроектом? Есть ли высочайшее одобрение (неважно, что о нем уже трубят на всех перекрестках), а то, мол, страна изнывает от нетерпения.
Смешная формальность, но министры (может быть, именно поэтому) всегда ее соблюдают. Впрочем, кто «ответить» хочет, всегда спрашивающего ищет, а вот кому спросить нужно… но о чем, собственно, министру спрашивать?
Итак, роль вопрошающего взял на себя Хелфи, на чьи слова о нетерпении в стране какой-то ультрамонтан отозвался: — Это правительство в нетерпении! После краткого запроса Хелфи наконец поднялся Векерле и звучным, приятным голосом так же коротко ответил, что король одобрил законопроект.
— Да здравствует король! — восторженными кликами разразился зал.
Сдержанно, скромно, благородно ответил Векерле. Многоречивость была бы в такой момент просто хвастовством. Бесхитростный ответ, почти непритязательный. Тонкий вкус подсказал ему, что роскошный букет камелий лучше так поднести общественному мнению, будто это скромная веточка розмарина…
Еще раз вспыхнула овация — и затихла… Кончилась.
Началось другое: обсуждение государственного бюджета. Обычный порядок, обычные лица. От нас — Шандор Хегедюш, от них — Хелфи, который из «простофили» опять в мудреца превратился, как будто переоделся за кулисами. И если раньше отрицал то, что знал, теперь даже то утверждал, о чем никогда и не слыхивал…
Но так уж искони ведется. И сегодня так было: за Хелфи встал Хоранский — и пошло, как в прошлом, позапрошлом году и как будет в следующем, вплоть до скончания веков, при обсуждении всех бюджетов на земле.
16 ноября 1893 г.
Дорогая Клари!
Ой, как меня разыграли, милочка!
Заглядываю я на днях в палату так около полудня, а Бени Перцель *, которому по чину все знать полагается, встречает меня новостью:
— Твоя жена здесь!
Эта неожиданность так меня ошеломила, что мне даже дурно стало от радости: в глазах потемнело, ноги подкосились. Друзья тотчас меня подхватили, усадили на извозчика и домой отвезли, а сами фыркали надо мной втихомолку. Но чем же я виноват, если сердце у меня такое нежное и я так горячо люблю тебя!
Только под вечер выяснилось, что слух ложный и это не ты, а какая-то другая дама из провинции. Смотри не вздумай приезжать без моего ведома — не надо, родная.
Здесь у нас полное затишье. Оппозиция совсем ручная стала. Даже Габор Каройи, грозный Габор Каройи, и тот смирнее ягненочка. Просто колокольчик хочется ему на шею подвесить с надписью на ленточке: «Любимчик либеральной партии».
И в самой партии тишь да гладь, как на озере в безветрие. Только Полони нет-нет да и кинет в него камушек. Угронисты * тоже за гражданский брак будут голосовать. Даже аппониевцы, по слухам, ничего не затевают, наоборот, прямо-таки ждут не дождутся, когда Силади подготовит мотивацию.
— А кому она нужна теперь, мотивация, — съязвил по этому поводу граф Тивадар Андраши. — Можно хоть меморандум Шлауха * вместо нее пристегнуть.
Словом, нет больше вражды. Даже национальная партия, как я сказал, будет голосовать заодно с нами. Не от хорошей жизни, конечно, — а вроде той вороны, которая «с голодухи и вишню склюет», как в «Альманахе» метко выразился Миксат (и слепая курица, бывает, зерно находит!).
Что же до нашей партии, мне все вспоминается, как я однажды у тебя на кухне целую корзинку пустой яичной скорлупы обнаружил.
— Зачем тебе эта скорлупа, Клари, почему ты ее не выбросишь? — спросил я.
— А затем, что она еще в дело годится.
— Да ведь она пустая!
— Как раз поэтому, дурачок! Я наполню ее, чем захочу.
И правда, очень вкусно получилось, когда ты на обед эти скорлупки рубленым мясом и рисом нафаршировала.
Векерле-то помалкивает (он человек не хвастливый); но я, как в клубе побываю, на этот восторг посмотрю, каждый раз говорю себе, что пустые головы он тоже великолепно фаршировать умеет!
Итак, партия к бою готова; либерализм кипит ключом (а в статьях Бекшича даже через край перехлестывает). Всего несколько магнатов-католиков осталось, которые «за» голосовать не желают, но Векерле бережет их как зеницу ока, все им прощает, лишь бы они не вышли из клуба и торчали у нас перед глазами на манер межевых столбов — для сравнения, как мы далеко ушли.
Так все великолепно наладилось, что Чаки, министр культов, запечалился даже: «Нечего мне теперь у вас делать, уйду-ка я в палату магнатов».
Стали замену ему искать, но иногда и самая глазастая курица ничего не находит. Всех перебрали, одного Берзевици * проглядели, Берзевици, который вот уж целое десятилетие все министерские дела ведет, и на достойном уровне; Берзевици — отличного оратора, благородного и верного соратника Трефорта, Чаки в их скромной, незаметной работе; человека, который тоже нашей последней победе способствовал (ибо это великая победа, клянусь тебе, Клари). Но какое все это имеет значение, ведь министерский портфель он только заслужил, а этого недостаточно. В этой стране дворянских титулов и званий и у заслуги свое звание есть: «только». Только заслуга.
Как раз об этом говорил я в кулуарах с председателем палаты Банфи.
— Поверь, Менюш, — ответил он, — в наше трудное время самое важное — влиятельного члена казино * на такой пост подобрать. А если он и умен вдобавок, что ж, тем лучше. Разве не так?
— Так, так, дорогой барон, — подтвердил я (поскольку в этом конкретном случае он и в самом деле прав был).
— Не сочти это за аристократический предрассудок, — добавил он.
— Напротив, это очень прогрессивно. Ты же сам заметить изволил: если умен, тем лучше. До сих пор тем хуже было!
В тот же день я в члены казино рекомендовался. Так нужно, Кларика, для нашего будущего. Уверяю тебя, это окупится сторицей.
Вечером пошел в клуб и там все время держался в зале, у министров на виду. Депутаты поважнее сидели на диванах, развалясь, словно сюртуки и фраки, расстеленные на солнышке для просушки, а Векерле скользил по нас своим улыбчивым взглядом.
Претенденты назывались разные. Каждую минуту вылупливался новый. Сейчас граф Габор Каройи. А барон Эрвин Роснер не годится? «Новый вариант — Роснер», — мгновенно разносится слух. А старые клубные часы тикают себе равнодушно, как тикали еще над головами Ференца Деака или Ласло Сапари *. «Тик-так! Тик-так!» Фантазия министров уже до Лоранда Этвеша * добралась. «Тик-так, тик-так». И Эрне Даниэл * возникает в этом бестелесном, призрачном списке…
И вдруг я на самом деле призрак увидел… Сердце у меня заколотилось, перед глазами круги поплыли… А призрак подвигался ближе, ближе; вот он поднял руку и положил ее мне на плечо. Это был Футтаки.
Он при министерских кризисах обыкновенно первым чует, кого назначат. И вот он меня похлопал по плечу. В зале тотчас зашептались, заволновались.
— Его? — спросил, указывая на меня, подбежавший Прилесский.
— К сожалению, он не граф, — улыбнулся Футтаки. — Будь он графом…
Это крепко мне в голову запало. Графом? Конечно, будь я графом… Граф Меньхерт Катанги. Звучит роскошно! И я пальцем вывел в воздухе: «Граф Меньхерт Катанги, министр просвещения и культов королевства Венгрии».
Черт возьми! Нельзя ли тут придумать чего-нибудь? Старый граф Нако всегда благоволил ко мне; может, он меня усыновит? Пойдем, разыщем старика. Все удивлялись: о нем вот уже лет десять никто не справлялся. В клубе его не было. Плохо дело. Посмотрим, нет ли еще кого из бездетных графов.
Вон граф Карой Понграц сражается в карты. Я подсел к нему и, когда партия кончилась, отозвал в сторонку.
— Дорогой генерал, усынови меня, сделай милость. Он глаза вытаращил.
— Что тебе за блажь пришла?
— Карьеру сделать хочу с твоим именем.
— Не валяй дурака! У нас теперь не сословное государство.
— Значит, не хочешь? Значит, не сделаешь?
Генерал добряк был и, чтобы не отказывать прямо, сказал:
— Знаешь что, Менюш? По высочайшему повелению — так и быть, сделаю.
— Ладно, генерал, — с горькой укоризной ответил я. — Бог с тобой, оставайся бездетным.
Но генерал улыбнулся только, с отеческой нежностью сжимая в руках веер козырей, подобравшихся прямо со сдачи. «А этих ребятишек не желаете?» — донесся до меня уже издали его самоуверенный голос.
Отказ графа меня раздосадовал. Я просто его не понимал: так легко сына мог заполучить — и на тебе. Другим сколько со своими приходится возиться: и воспитай, и обучи, и жени, и в депутаты проведи. А тут прямо готовенького бери: выученного, вышколенного, с богатым опытом, прекрасным образованием. И сноха была бы. Не подумал генерал как следует. До чего они легкомысленны, эти военные!
Мрачный, недовольный вернулся я в зал и стал из себя демократа разыгрывать.
— Да, братцы, при Тисе куда лучше было. Никакой этой «графомании»!
И правда, Клари: наш-то генерал не смотрел, граф или не граф, если министра искал. Оспа привита — и пожалуйста, принимай портфель. Прививка у него единственным sine qua non[31] была. А Фабини — тот, по-моему, даже без оспопрививания проскочил.
Но едва я в зал вошел — новая комбинация: Чаки остается.
Так и вышло: остался Чаки ко всеобщей радости, и спокойствие в партии восстановилось. Все вошло в свою колею: склонявшиеся в газетах имена на время исчезли с их страниц; готский альманах * закрыли и сдали обратно в библиотеку. Солнце опять стало светить, а самоотверженный Берзевици — над просвещением умов корпеть за письменным столом. Ничего, просветиться оно тоже не мешает ни стране, ни ему самому. А у нас снова завертелась чертова мельница — обсуждение бюджета.
Ничего важного, интересного про это сообщить не могу. Помнишь, как ты гостям объявляла, что после моркови жареный поросенок будет? Все сейчас же ножи, ложки отложат и к моркови больше не притрагиваются. Так и палата сейчас. Все «поросенка» ждут — закона о гражданском браке.
Сегодня обсуждали ассигнования на сельское хозяйство.
Слушай внимательно, женщина! Диковинные вещи я тебе поведаю. Ты с твоей верой в привидения не удивишься, конечно; но меня какой-то суеверный трепет охватывает.
По венскому Бургу * бродит женщина в белом. У нас на чердаке тоже привидение обитает: пляшущая бочка. Везде — в развалинах замков, в лесах, под мостами — свои привидения есть. Но даже от дедушки твоего я не слышал (а он тоже депутатом был), чтобы и в палате привидение водилось. Как зайдет речь о затратах на сельское хозяйство, так оппозиции является призрак в белой простыне.
Леденящий ужас пробегает по жилам, в воздухе веет могильным хладом — и тень Иштвана Тисы * встает из полумрака.
— Иштван Тиса будет министром сельского хозяйства! — осеняя себя крестным знамением, лязгает зубами оппозиция. — Надо этому помешать. Не дадим Бетлена в обиду!
Никто Бетлена обижать не собирается: политик он умный, министр дельный и статс-секретарь у него фигура заметная, популярная в парламенте. Иштван Тиса тоже знать ничего не знает о таких прожектах, охотится где-то у себя дома. Но оппозиция все равно спешит прикрыть, заслонить своим телом Бетлена от наваждения: ассигнования утверждает без звука, щедро сдабривая сахаром самую малейшую критику. После этого грозный призрак, благодаренье богу, удаляется — уходит, как пришел, и до будущего года его не слышно и не видно. А там снова возвращается в своей страшной простыне…
Вот уже несколько лет так повторяется.
Остальные министры ужасно нам завидуют: шутка сказать, свое «домашнее» привидение…
Да, много еще непонятного на белом свете, милочка!
Твой любящий супруг Меньхерт Катанги.
