Главный аудитор. Правда ли, что жених противился?

Старуха Симанчи. Все шло как по маслу, святой, отец. Он стоял… ну прямо как агнец!

Главный аудитор. Правда ли, что он отшвырнул обручальное кольцо?

Старуха Симанчи (притворно ужаснувшись). Это такая же неправда, как если б кто сказал, что у меня вместо лица стенка. И какая только глупая голова могла выдумать этакое?

Главный аудитор. Не мели языком попусту, хоть он у тебя и без костей, и не болтай всякую чепуху. Отвечай ясно и понятно — «да» или «нет». Правда ли, что граф вырвался, когда священник хотел соединить руки жениха и невесты.

Старуха Симанчи. Куда там! Их руки, прошу покорно, так тесно соединились, словно клювы двух воркующих голубков.

Главный аудитор. Правда ли, что у вас, у свидетелей, была в ушах вата?

Старуха Симанчи. Точно так. У гайдука Гергея я видела вату, так как в ухе у него стреляло.

Прокурор. Как же так, женщина? А гайдук Гергей Варга показал, что у тебя стреляло и потому ты заткнула ухо.

Старуха Симанчи (смущенно). У меня? Я уж и не припомню, целую рученьки, ноженьки. Я только знаю, что у кого-то из нас стреляло в ухе, но было ли то мое ухо или Гергея, теперь точно не скажу.

Каноник Сентгайи. Ista persona diabolica aberrant a via recta![96]

— Ее попутал нечистый, — прошептал мутноглазый каноник Маршалко сидящему рядом с ним канонику Латору.

— Осторожней, друг, — шепотом ответил тот, — а то задаст тебе дьявол.

Главный аудитор нахмурил брови и, устремив на женщину пронизывающий взгляд, прикрикнул на нее громовым голосом:

— Признайся, во имя святой веры и пресвятой девы Марии, кто научил тебя дать такие показания?

— Никто, — промычала старуха, от страха сжавшись, как жаба.

Она зажмурила свои маленькие глазки, словно ожидая, что вот сейчас обрушатся своды зала, со стен которого на нее сурово смотрели эгерские епископы, некоторые даже в панцирях, с усами и бородой, а один так вовсе невинный младенец — трехлетний прелат Ипполит, шурин короля Матяша, в полном епископском облачении. Этот младенец на стене внушал особенный страх тетке Симанчи: ей казалось, что он смотрит прямо на нее своими умными черными глазенками.

Словом, сегодня все складывалось, по-видимому, неудачно для сторонников Дёри. Впрочем, вскоре допрос свидетелей был приостановлен, так как в полдень во дворце Бутлера давался большой обед, на который были приглашены архиепископ и все каноники. С небывалой пышностью встречал своих гостей молодой магнат; казалось, джинны, ограбив могущественного султана или калифа, силой волшебства перенесли сюда одно из сказочных пиршеств «Тысячи и одной ночи». А владыка в Стамбуле остолбенело глядит на пустой стол и повелевает подряд рубить головы всем своим поварам.

Веселье затянулось до поздней ночи, только архиепископ уехал сразу же после обеда, расцеловав Бутлера в обе щеки и назвав его «своим дорогим сыном». Это обстоятельство уже через полчаса стало известно в трактире «Три быка», служившем резиденцией сторонникам Дёри, так как и бутлеровцы и Дёри окружили друг друга соглядатаями.

— У нас нет ни таких яств, — проговорила Мария упавшим голосом, — ни таких вин.

— Зато у него нет ни таких сладких губ, как у тебя, — ответил Дёри, — ни такой улыбки.

Наверное, вина Бутлера и впрямь были хороши, ибо на следующий день члены суда выглядели очень вялыми и сонливыми, хотя допрашивали одного из главных свидетелей — старика Дёри, который с такой невинной и честной физиономией изложил весь ход событий, что, пожалуй, даже камни уверовали бы в его правоту. Порой в нем чувствовался суровый, неподкупный солдат, отличавшийся какой-то необузданной силой, — особенно это проявлялось, когда Дёри старался нанести удар Бутлеру, рисуя его трусливым и колеблющимся, изнеженным и самодовольным магнатом, за которого он никогда бы не отдал свою единственную дочь, если бы знал его так хорошо, как сейчас.

— Я участвовал в двадцати сражениях, глубокоуважаемый святой суд, на теле моем семнадцать ран, которые я получил, защищая императора и родину. Но ни одна из них не болит так сильно, как восемнадцатая рана, нанесенная мне этим плаксивым юношей, явно поддавшимся на уговоры коварного Хорвата. Его душа мягка, как хлебный мякиш, из которого можно вылепить все, что только вздумается. Весьма печально, уважаемый святой суд, что мне, убеленному сединами старику, приходится опровергать лживую выдумку, придуманную хитрым стряпчим Перевицким, и с краской стыда на лице защищать свою честь и честь дочери. Ведь здесь предаются посмеянию и обливаются грязью такие события, которые являются самыми сокровенными воспоминаниями в интимной жизни семьи. Если бы речь шла лишь обо мне, досточтимый святой суд, я бы с презрением отвернулся от этого заблудшего юноши, который именует себя графом Бутлером; если бы речь шла только о том, что этот авантюрист-лютеранин Хорват путем подлых махинаций отнимает у моей дочери огромное богатство, дабы наделить им свою, я и на это махнул бы рукой, но в вопросах чести я не признаю шуток…

— Ad rem, ad rem,[97] — наставительным тоном заметил главный аудитор.

— Я говорю по существу дела, уважаемый святой суд, ибо не мог не излить перед вами горечь души за надругательство над моей честью. Более того, — закончил старый хитрец, знавший, на что нужно бить, — защищая свою честь, я не остановлюсь ни перед чем. И те, кто осмелится посягнуть на нее, как бы высоко они ни стояли, погибнут от моего меча. Да поможет мне в этом бог!

Дремавшие каноники сразу вскинули головы при звуках этого угрожающего страстного голоса и испуганно переглянулись, как бы говоря: «Per amorem dei,[98] этот чертов солдат съест нас. Извольте-ка теперь голосовать!»

В тот же день были допрошены Кажмари и Есенка, которые не могли сказать ничего существенного. Их поставили у дверей лишь для того, чтобы не впускать тяжущихся и просителей в канцелярию барона, где происходило венчание, ибо его высокоблагородие уездный начальник строжайше приказал, чтобы его не беспокоили. Поэтому они и не впустили Жигмонда Берната, который порывался войти туда.

— Другой причины не было?

— Не было.

— Правда ли, что жених вырвался было из канцелярии и что вы насильно вернули его туда?

— Неправда.

Так день ото дня колебались чаши весов. Подобно волнам, сменялись настроения, и, как в ловко построенной пьесе, где одно явление запутывает другое, то, что вчера казалось ясным и определенным, сегодня уже представлялось нелепым. Дело в том, что закрытое разбирательство только до тех пор оставалось тайной, пока члены суда не поднимались со своих мест. После обеда уже и воробьи чирикали о том, что произошло, и интересующееся ходом суда общественное мнение тотчас же подводило дневной баланс.

Сегодня, например, шансы сторонников Дёри так поднялись, что в лавках Мария могла бы даже покупать в кредит.

Но сегодняшний день был отмечен и еще одним интересным событием. Миклош Хорват нашел оскорбительными для себя те показания, которые, как передавали, Дёри дал о нем на суде. Напрасно Фаи и Бутлер пробовали убедить его, что с таким человеком не стоит и разговор затевать. Горячий старик отыскал где-то в лавчонке кондитера двух земпленских дворян, Баркоци и Челеи, и послал их к Дёри потребовать у него объяснения, а если потребуется, — и сатисфакции.

Барон Янош Баркоци, придав лицу строгое выражение, залпом выпил свою палинку и заявил, что готов отправиться на поиски старого волка. Молодой Челеи попробовал было отговорить Хорвата:

— Прошу вас, дорогой мой, откажитесь от своих намерений.