Большинство присутствовавших сгруппировалось вокруг Баркоци, который рассказывал о последних минутах Хорвата.

— Он и двух минут не мучился. Легкая была смерть. Упокой господи душу его! Он истекал кровью, но боли почти не ощущал. Когда он упал, я подхватил его на руки. Он становился все слабее и слабее, пока, наконец, не заснул навсегда, тихо, как агнец. Однако рассудок и жало иронии он сохранил до конца и, даже умирая, сумел ужалить противника своими последними словами.

— Что он сказал? Значит, он все-таки что-то сказал? Отдал какие-то распоряжения? — спросили сразу несколько человек.

— Собрав свои последние силы, бедняга сказал как можно отчетливей, чтоб и Дёри слышал: «Я чувствую, что умираю. Тело мое отвезите к моему будущему зятю, к Бутлеру».

Бутлер расчувствовался и разразился громкими рыданиями. Тем временем в большом парадном зале наскоро соорудили катафалк. Фаи снова проявил удивительную энергию: он поспевал повсюду — распоряжался, приказывал, распределял работу. Его слова звучали отрывисто и сухо. Казалось, какая-то мощная рука приводит в движение гигантский механизм.

— Что случилось, того уже не вернешь! Сейчас нет времени на слезы и причитания. Нужно действовать. Ты, Жига, немедленно отправляйся к главному аудитору и попроси, чтобы тебя допросили сегодня же до полудня, потому что после обеда ты, захватив с собой восемь гусар, отправишься в Борноц сопровождать гроб. Вы, господин управляющий, раздобудьте где-нибудь гроб — желательно цинковый, если же не найдете, то ореховый. Сам я выезжаю через час: надо подготовить бедную девушку к тяжелому удару. Этого я не могу доверить никому другому. Пусть сейчас же запрягают в экипаж лучших рысаков. Вы, доктор, получите от управляющего свой гонорар. Секретарь пусть пойдет за лютеранским священником, чтобы он благословил покойника. Гроб следует положить на дно повозки и прикрыть сеном. Гусары пусть следуют за ней на таком расстоянии, будто едут по своим делам, чтобы не вызывать по пути подозрение в суеверном люде. Ты понял меня, Жига?

— Понял, дорогой дядюшка.

— А что будет со мной? — спросил Бутлер, вытирая заплаканные глаза.

— Ничего, ты останешься здесь.

Бутлер упрямо тряхнул головой:

— Я чувствую, что должен ехать. Во-первых, Пирошка нуждается в утешении. Во-вторых, я должен выполнить свой долг по отношению к глубокочтимому усопшему. Он из-за меня погиб, бедный! В подобном случае вам, мой опекун, не следует ссылаться на данное мною обещание. Сама судьба освобождает меня от этого обязательства. Я еду!

— Ни шагу отсюда, граф Парданьский, — загремел Фаи. — Ты и сам в каком-то оцепенении, где тебе провожать усопшего? Если ты хочешь выполнить свой долг по отношению к нему, ты должен вернуться к жизни, чтоб суметь сделать счастливой его дочь, его дитя. Ты должен остаться здесь и быть начеку, чтобы сорвать заговоры и коварные замыслы противника. Или ты белены объелся, что хочешь покинуть поле боя, уступить Дёри? Хорошая почесть усопшему! Нет, Янош, и не думай об этом. Девушка выплачется. Нет никакой нужды подбавлять в слезы розовые капли. Совмещать любовь с трауром — это окаймлять черный цвет красным. Горе само по себе возвышенное чувство. Не хочешь же ты обокрасть усопшего, лишив его полноты дочернего горя и подменив часть этого чувства сладостью встречи? Пусть плачет девушка, а ты будь начеку. Пусть у тебя будет сто ушей и тысяча рук… Да, чтоб не забыть, — пошлите сейчас же конного гонца в Бозош за господином Будаи, — он прибудет сегодня же ночью. Будаи умный и честный человек, прислушивайся к его советам, пока я не вернусь.

Слух о происшедшем быстро распространился по городу и вызвал глубокое возмущение против Дёри и сочувствие к Пирошке. Все спешили поделиться друг с другом новостью, что история в Оласрёске ознаменовалась еще одной жертвой: погиб отец Пирошки. В городе все сокрушались, хотя никто не знал Хорвата. По-видимому, люди по природе своей все же скорее добры, чем злы, — разумеется, в том случае, если для них самих нет ни пользы, ни вреда.

— Бедная маленькая Пирошка! — говорили люди. — Сперва отобрали у нее жениха, а теперь убили отца. И после этого попы еще проповедуют, что мир устроен мудро!

Огромные толпы людей запрудили все переулки возле дворца Бутлера, чтобы услышать подробности. Слуги и служанки, которые должны были отнести цветы, посланные на гроб Хорвата дамами Эгера, с трудом пробирались через людское море. Но еще больше людей толпилось в эти утренние часы на улице Фельнемети (ныне называемой улицей Сечени), перед дворцом архиепископа. Когда прибыл Дёри, поднялся страшный шум; студенты-юристы выкрикивали ругательства, а некоторые из толпы даже бросали в старика комьями земли и камнями. В ответ на враждебное поведение Дёри вынул из кармана пистолет и дерзка пригрозил:

— Тот, кто меня тронет, простится с жизнью!

Даже старики выползли наружу; иные из них стояли у лавчонок, наблюдая волнение толпы; ведь оно не менее величественно и красиво, чем вид разбушевавшегося моря. Среди них был и член муниципалитета, господин Габор Корпонаи; собрав вокруг себя других, поменьше рангом, он ораторствовал:

— Оставьте вы Дёри в покое, он тут ни при чем. Хотя и говорят, что он причастен ко всему дурному, но на этот раз сам Хорват его спровоцировал. Что случилось, то случилось. Пуля не воробей, она не разбирает, куда летит. Глупый кусок свинца, точно майский жук, проносится в воздухе. Дёри тут ни при чем, потому что он тоже жертва попов; это на их совести. Ежели суд каноников заседает и допрашивает свидетелей при закрытых дверях, так почему же попы не держат в тайне всего, что там говорится? Они — первые сплетники.

— Не попы сплетники, — заступилась за них тетушка Надь, которая на расписанной желтыми тюльпанами тарелке несла домой фунт мяса и по дороге остановилась послушать умные речи, — не попы, а их кухарки.

В это время наверху, в архиепископском дворце, первым допрашивали Жигмонда Берната. С большим красноречием он рассказал об идиллической любви Бутлера и Пирошки Хорват.

Исполненный самых горячих чувств к Пирошке, говорил он, Бутлер прибыл в Рёске. Таким образом, рассуждая здраво, никак нельзя предположить, будто эта роковая свадьба могла случиться с согласия графа. Все от начала до конца было настоящим насилием. И поп был приглашен туда раньше, чем Бутлер успел обменяться хотя бы одним словом наедине с Дёри. Вечером он, Бернат, услышал отчаянный крик Бутлера, и когда, идя на зов, отыскал место преступления и заглянул с разрешения жандармов в замочную скважину, то увидел, что Дёри крепко держит за локти более слабого Бутлера. Граф Янош пытался вырваться, а священник тем временем торопливо прикрыл епитрахилью руки жениха и невесты.

Судьи, по-видимому, находились под впечатлением сегодняшней катастрофы. Они сидели молчаливые, с понурым видом, словно в воду опущенные, Только прокурор задал несколько вопросов:

— Следовательно, священник прибыл туда раньше, чем произошел конфиденциальный разговор? Чем объясняет это свидетель?

— Тем, что священник был в сговоре с Дёрн. Мотив совершенно ясен. Святейшим отцам стоит совсем немножко подумать…

— Что свидетель имеет в виду?

— Я имею в виду, — смело отвечал Бернат, — что, если какое-либо дерево плодоносит ранее обычного, значит, оно раньше и отцвело.

— Н-да…

Тут удивительным образом из карманов разом появились все табакерки.

— Ну, а почему жандармы Кажмари и Есенка не упомянули о том, что свидетелю удалось заглянуть в замочную скважину?

— Потому что они попросту подкуплены, пребывают во власти Дёри и показывают лишь то, что ему выгодно.

— Для выяснения данного обстоятельства нужно будет допросить их еще раз, — заметил председатель.

Большие, установленные на четырех алебастровых колоннах часы уже пробили двенадцать, но поскольку суд приступил сегодня к работе позднее обычного, каноники решили продолжать заседание, и гайдук архиепископа, подойдя к помещению где находились свидетели, выкрикнул: